Виктор Колупаев - Избранные произведения в одном томе

Пров топтался у забора в полной нерешительности и совсем было раздумал входить, как из патрульного милицейского автомобиля поспешно приблизился знакомый сержант и, козырнув, представился:

— Постовой Синичкин. Слушаю вас.

Пров протянул ему бумажку капитана и промямлил довольно бессвязно:

— Вас предупредили? Такое дело, сержант… Если что… какой-нибудь шум… или что-то в этом роде… Вы понимаете? Подойдете?

— Вас понял. Будет исполнено.

Вот кому было не занимать четкости и силы. Несколько успокоенный, Пров ступил во двор. Все тут в самых мельчайших подробностях было, как и раньше. И крылечко, где они проводили долгие летние вечера, след от его мотоцикла на тропинке, и дверь, перекошенная, на огромных петлях, и надпись на ней, начертанная им в день восторга… Бесшумно (даже слишком бесшумно) подавшись, она открыла Прову вход в крохотные сени и дальше — в узкий темный коридорчик. А чего, собственно, было бояться Прову? За спиной молодец-сержант на патрульной машине с радиостанцией, гул мощного современного города. Пров снял перчатку и для чего-то ощупал сверкающий даже в таком полумраке перстень.

Итак, знакомый коврик у порога, старое облупившееся зеркало у вешалки, чуть дальше умывальник с тазом и еще одна дверь, ведущая в комнату, из тяжелых плах, на шпонках, какие делали в старые времена. Она подается с трудом, неохотно. Вот и комната. Ничего страшного. Те же занавеси на окнах, иконы в правом углу, как положено, слева у стены аккуратно прибранная кровать с горкой разнокалиберных подушек под кружевным покрывалом; самодельные дорожки, да стол кухонный, накрытый клеенкой — все это не увидишь в современной, даже самой захудалой квартире. Другой, забытый мир… Откуда здесь его магнитофон на деревянном табурете? Трогательно древняя модель… Ах, да! Это же все по фотографиям. Галина Вонифатьевна любила слушать старые романсы и Булата Окуджаву… Сундучок, где Пров любил сидеть… Какова репродукция! И маятник настенных ходиков с гирями у прохода в следующую комнату застыл в боковом положении! Пров уже вполне освоился с правилами игры, воспоминания становились приятными. Что дальше?

Пров с любопытством отодвигает портьеру. Она сидела неподвижно, напротив него за круглым столом с широко открытыми черными глазами. Ватная тишина завалила Прову уши; сердце, выбив дробь, замирало… Тоже фотография. Ясное дело…

Внезапный лязг сбоку отбросил Прова назад. Пошли часы, но не обычно со звуком тик-так, тик-так, а со скрежетом, совершенно противоестественным, в медленном темпе раскачивая маятником. Кри-ик… Кра-ак… Кри-ик… Кра-ак…

Галина Вонифатьевна, словно нехотя, начала подымать руку и горькая усмешка поползла из угла в угол ее губ.

… Ты пришел, наконец… Я так долго ждала… Теперь ты останешься здесь навсегда… Что ты теряешь в том, суетном мире… О чем пожалеешь… Пров не слышал этого и одновременно слышал… Пространство вытянулось, неимоверно удлинилось… Маятник раскачивался, как огромные качели… Кри-ик… Кра-ак… Страшная тяжесть… невероятная тяжесть… Теперь ты со мной… Теперь ты мой… Какой великолепный перстень… Прости меня… Я великая грешница… Хочешь, я стану перед тобой на колени… Я одолею свою гордыню… Где ты взял этот перстень… Покажи. пожалуйста… Сними его… я прошу тебя… Тяжесть сползает… Часы прибавляют ходу. Пров становится легким, как пушинка. Что с планетой? Что с миром? Маятник мечется в бешенстве со звуком лопнувшей струны или рикошетящей пули. Сними перстень! Ты не уйдешь отсюда победителем! Победить должна я! Отдай перстень, жадный чурбан! Уже не звон, уже дикий свист часов, и Пров бьется в ужасе всем телом о дверь, но она держит его мертво, как плита склепа. Отдай же перстень! Проклинаю тебя! Отдай!

Пров схватился за кольцо и вдруг жгучая боль в пальце заставила его молниеносно откинуть крюк запора (кто его закрыл!) и вырваться вихрем на улицу. Боль стихла. Все стихло. Абсолютное молчание. А потом откуда-то из глубины Вселенной знакомый голос Мара:

— Жив… Господи, он жив!

Людо-человек шел размашистым шагом. Конические дроби не поспевали за ним, скатывались, цеплялись, снова присасывались. Чувствовалось, с каким удовольствием он давит их, когда они попадали под каблук его тупоносых ботинок.

Бесконечный коридор простирался впереди, позади, слева и справа. Только снизу и сверху не было никакого коридора. Пахло масляной краской и ректификатом, словно здесь совсем недавно делали капитальный ремонт. Самих стен из-за их удаленности на бесконечность, конечно, видно не было. Людо-человек иногда открывал какую-либо дверь, но тут же захлопывал ее, невольно морщась при этом. Я не успевал заметить, что там было и что так раздражало моего провожатого. Или, скорее, ведущего. Двери с грохотом открывались и закрывались одна за другой, и не видно было им конца, да и самих их не было видно.

— Порядочек тут у вас, — раздраженно заметил людо-человек.

— У нас? — удивился я.

— А у кого же?! У меня, что ли?

— Да я здесь впервые.

— Впервые ничего не бывает. Даже когда вы говорите: «во-первых», это означает, что что-то происходит «в-пятидесятых», а может быть, и «в-одна тысяча девятьсот девяносто пятых». Тут уж как повезет.

— «Во-первых» — это и есть «во-первых», — возразил я.

Людо-человек остановился, потрогал мой лоб ладонью. Мнимые дроби с его руки полезли было на меня, но с фырканьем отпрянули.

— Мильен градусов, — сказал людо-человек. — Перегрев по всем параметрам.

Я не стал спорить, а лишь спросил:

— Что мы ищем?

— Число, — ответил людо-человек. — Кстати, как и договаривались, зовите меня просто Маргиналом.

— Что-то я не помню, когда мы об этом договаривались.

— Как же? Завтра и договаривались…

— То вы Иван Иванович, то Маргинал. У человеко-людей так не бывает.

— Бывает, еще как бывает! А вам что, Иван Иванович больше нравится?

— Да мне все равно. Просто нужна какая-то определенность.

— Определенность… Ишь чего захотели. Да где ее найдешь нынче, эту определенность? — И после тягостной борьбы с искрящимися дробями спросил: — Так что там по поводу чисел говорил Платон?

Это я знал:

— Платон утверждает, что сущее состоит из предела и беспредельного. Платон учит, что предел и беспредельное рождают из себя число. Платон мыслит число как некое идеальное протяжение, имеющее определенную границу и определенным образом отличающееся от того, что не есть оно, что его окружает, что есть иное для него. — Я сделал ударение на слове «иное» и замолчал, так как продолжать можно было долго, а где остановиться и есть ли у людо-человека достаточно времени — я не знал.

Людо-человек открыл очередную дверь, почесался спиной о косяк, кивком попросил продолжить. Он загораживал собою весь проем, да еще малиновые дроби роем кружились над его головой, так что я не мог видеть, что там было в помещении.