Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— А что, уже восемь? — спросил он, усаживаясь, но Нина Павловна на этот пустой вопрос ничего не ответила и ушла на кухню греть чай.

Нина Павловна была энергичной женщиной. Мало того, перелистывая как-то «Иллюстрированную историю Франции», Степан обнаружил, что его супруга очень похожа на Жанну д’Арк. В книге великая девственница была изображена со шпагой в одной руке и со знаменем в другой. В свои сорок пять лет Нина Павловна сохранила подтянутость и выправку секретарши (должность, на которой она проработала в «Новоканале» без малого четверть века). Там ее тихо боялись машинистки, инженеры, уборщицы и даже грубые бульдозеристы, приезжавшие в райцентр искать управу на бухгалтерию. Ее маленькую грудь, скрытую под шерстяной кофточкой, переполняла жажда борьбы. Именно она заставила Нину Павловну трижды подводить мужчин к порогу городского загса. Первый раз она появилась здесь совсем юной, в ситцевом дешевом платьице, ведя за руку выпускника Лесотехнической академии по фамилии Тыжных, присланного в Посошанск по недоразумению. В дипломе его значилось «специалист по механической обработке древесины хвойных», а ближайший хвойный лес находился от города в тысяче пятистах километрах за Волгой. Тем не менее выпускника зачислили в штат. Был он простоват, любил поесть, поиграть в городки и выпить после бани пива, а потому легко попал в сеть, расставленную секретаршей. Когда они вышли из загса, Ниночка сказала:

— Через три года — зачем целоваться еще раз? — ты будешь кандидатом наук.

— Нинуля, — отшутился новобрачный, — я не собираюсь становиться ученым. Какие тут хвойные? Какая лесная наука?

— А вот это тебя не должно волновать. Пиши о чем хочешь, хоть о пальмах.

Вскоре на дружеских вечеринках специалист по сосне, взяв за пуговицу собеседника, жаловался:

— Жизни нет — поверишь? — вечером приду с собрания, под тарелкой записка: «Начал писать?» А как я ее напишу, если нет проблем? Она обещает меня на цепь посадить. Как изобретателя фарфора Виноградова...

Собеседник не знал, кто такой Виноградов, и вообще плохо представлял нравы тех времен, когда был изобретен русский фарфор. Разговор угасал.

Между тем в семье Тыжных родились два сына, причем в них загадочно совместились лень и предприимчивость, унаследованные от отца и матери. Отмучившись с Ниной Павловной без малого двадцать лет, Глеб Прохорович однажды вечером не пришел домой. Понадобился месяц для того, чтобы Нина Павловна поняла: муж сбежал.

Вторым ее избранником был местный литератор. Начав со стихов в стенной печати, он пробился постепенно в городскую и областную, хотя и писал преимущественно о явлениях природы и о том волнении, которое охватывает его при виде детей и птиц.

Разговор, решивший судьбу брака, произошел по пути в загс.

— Я сделаю из тебя большого человека, Лаврик! — говорила, шагая рядом с ним, Нина Павловна. — Я повезу тебя в областной центр, мы издадим там книгу. Только никаких сосулек и голубей. Ты должен писать стихи, читая которые редакторы вставали бы из-за стола.

— Но я люблю сосульки! Они прозрачны, и солнце так весело просвечивает сквозь них. А голуби?.. Вот послушай, что я написал сегодня ночью.

— Никаких сосулек. Стой здесь, я пойду посмотрю очередь.

Когда она вернулась, на том месте, где только что стоял поэт, растекалась печальная весенняя лужица, торжествовал март, в голубом небе треугольником тянули на север гуси, звенели трамваи, по карнизу исполкома озабоченно бегали, переругиваясь, серые птицы.

Степан был третьим. Они познакомились сырой ветреной осенью. Ломали дом. Степан стоял около развороченной стены, сложенной полвека назад из глиняного кирпича-сырца, и смотрел, как, скрежеща гусеницами, разворачивается бульдозер. Из груды кирпичей, которые только что были печкой, торчали, как разведенные в удивлении ладони, железные листы духовки. Степану показалось, что в коричневой пыли что-то блеснуло. Он нагнулся. Это была новая пятикопеечная монета. Он поднял ее и положил на кирпич.

— И много собрали? — раздался позади него игривый женский голос.

Он обернулся. Позади стояла блондинка. Светлая прядь летала над головой, дул ветер, кофточка обтягивала грудь. Степан смутился.

Когда дом сломали, блондинка сказала:

— Хотя бы до моего добрались! — и показала на соседний, такой же старый, беленный известью, спрятанный за кустами барбариса. В нем Нина Павловна снимала с сыновьями комнаты. Она попросила Степана проводить ее до трамвая. Шли мимо дощатых заборов. Через шаткие, со щелями, доски свешивала головы темно-зеленая сирень. За калитками кашляли куры.

— Если бы вы знали, как мне тут надоело, — сказала Нина Павловна.

Расставаясь, она взяла у Степана номер телефона, а через два дня зашла после работы.

В пустых — родители умерли, Степан жил один — комнатах с высокими старыми потолками и огромными длинными книжными шкафами вдоль стен, откуда из них, прячась за золотые корешки, смотрели Чехов и Одоевский, оба они показались друг другу маленькими и беспомощными. Нина Павловна стояла, сжав маленькие ручки, глядя широко открытыми глазами Степану в лицо, и рассказывала свою жизнь. Степану стало ее жалко, когда они вышли на улицу, он взял ее под руку, через месяц сделал предложение.

На этот раз Нина Павловна была осторожнее и не оставила его перед загсом, а узнавать про очередь повела с собой. Кроме того, все разговоры о будущем стала вести только после того, как переехала к нему.

Сжимая крепкие кулачки и вышагивая по квартире, она говорила:

— Перед тобой два пути, Степа. Давай выберем. Или ты крупный администратор, директор областного музея, потом — Ленинград или Москва, Эрмитаж или Пушкинский музей — все равно. Или ты ученый, академик. Для этого надо найти в запасниках неизвестную картину. Картину великого мастера. Например — Пиросмани.

— Что ты говоришь, Нина? Откуда в Посошанске картина Пиросмани? Ты думаешь?

— Думаю. В каждом музее в запасниках есть картины. Другие же находят! Не хочешь картину — найди рукопись. На худой конец — шпагу Суворова...

— Шпага Суворова уже найдена.

— Ну и что? У него была не одна шпага, он прожил большую сложную жизнь...

Покладистый Степан отмалчивался.

...Когда в этот день он вышел из дому, часы на здании исполкома показывали без двадцати девять. Лето было в разгаре, около домов сидели старухи в мужских пиджаках и женщины с колясками, похожими на кабины планеров, из колясок торчали краешки голубых одеял — в городе последние два месяца рождались одни мальчики.

Подошел трамвай и, вздыхая на остановках автоматическими дверями, покатил к центру. Все места были заняты. Степану повезло — он сел рядом с какой-то толстухой. Все шло обычным чередом, когда около городского базара трамвай остановился и в вагон вошла молодая женщина... На юной незнакомке был синий бархатный плащ, из-под которого мелькали босые ножки, на руках она несла голого младенца, ребенок пускал пузыри и радостно смотрел вверх на пластмассовые светильники. У Степана потемнело в глазах. Сомнений не было: по трамваю шла юная мать с картины Рафаэля. При виде вошедшей сидевшие женщины покривили рты, а мужчины раскрыли газеты. Только один Степан привстал. Девушка благодарно улыбнулась и села на его место. И сразу поднялась и улетела прочь крыша вагона, показалось небо, а в нем ласковое солнце. Солнце осветило девушку, ребенок у нее на коленях загукал. Степан рассмотрел: она была действительно прекрасна, но синий плащ уже стал плохоньким дождевиком, а на ногах оказались тряпочные босоножки, впрочем, сходство с мадонной осталось и даже усилилось. Крыша вагона медленно вернулась на место, свет приобрел прежнюю яркость.