В Бирюк - Вляп [СИ]

А Саввушку сыскать не могли, покуда я сам в те достопамятные мне подземелия не полез. Верно говорят, что кнут вяжет крепче колец венчальных. И того — «кто с кнутом», и того — «кто под кнутом». Нюхом, чутьём своим сыскал я нору, куда Саввушка забился. В те поры многие и из местных, и из пришлых сильно искали хрип его перервать. Так что, ко мне в службу Саввушка пошёл сразу и с радостью. После был привезён сюда, во Всеволожск. Где и служил многие годы мастерством своим.

Многие великие и славные дела, для Руси сделавшиеся, зачиналися с Саввушкиного дрючка в застенках пытошных. Однако с годами он одряхлел, начал чутье своё знаменитое терять, да и болтливостью старческой страдать. Посему, по воле моей, был он убиен.

Перед смертию, о коей он уже знал, была у нас с ним долгая беседа. О разных людях и жизненных случаях. Вспомнили и первую нашу с ним встречу. Со слов его выходило, что «чужесть» мою, «не-людскость» Саввушка унюхал сразу, однако ничего не мог сыскать для доказательства сего перед боярыней Степанидой. А та — сама торопилась и его торопила. Последние его слова мне были: «Много на мне грехов, но наитяжелейшим полагаю то, что убоялся неблаговолия боярыни и выпустил тебя из застенка, не докопавшись до дна самого, не доломавши корешки потаённые. А может, и наоборот — только это мне на высшем суде и зачтётся».

Образовалась пауза, за время которой меня снова начинает трясти: «Неужели я не понравился господину, неужто он меня прогонит?».

Нет! Ура! Снова голос хозяина:

— Подымите его. Поверни-ка его. И правда — шкурка с искоркой. И гладкий — без волосни. Давай-ка его в парилку, помыть и умащить.

Какой у него голос! Твёрдый, бархатистый, глубокий. Пробирает. Аж до позвоночника. О-ох… М-мурашки по коже.

Спокойное могущество, добрая сила. Повергает. В трепет. Выворачивает. Мою душу — наизнанку… Внутри всё дрожит. От волнения, от счастья, от… от его присутствия.

Восторг ликования: «Он — принял! Он заметил меня и… и соблаговолил! Теперь только бы не испортить всё. Теперь… Я такой неловкий, такой неумелый, бестолковый…». Слабнут, дрожат колени, перехватывает дыхание, колотится сердце…

Парилка. Темновато, очень жарко и мокро.

Мне, после постоянного озноба и сухости подземелий, банный дух бьёт по коже, по глазам. Жар давит на уши, дышать нечем. Снова текут слезы, в ушах шумит.

Меня укладывают на полок. Я утыкаюсь в какую-то мешковину носом — так хоть ноздри меньше горят. Меня чем-то трут, мажут, ворочают. Охаю, когда попадают по больным, после Саввушкиного поучения, местам. Саввушка — мастер: у меня после его дрючка всего 1–2 синяка да пара ссадин. То есть, болит-то во многих местах, но снаружи не видно. То-то господину понравилась моя кожа — «шкурка с искоркой»… Как точно и поэтично… Тонкая, возвышенная душа. Мощь с чувством прекрасного — это так…. Как мне повезло!

Снова тот же противный голос, теперь над ухом:

— Ты что с-сучок, думаешь к хозяину подобраться? Хрен тебе. Я его со всякими уродами делить не буду.

Правильно. И я — не буду. Потому что — он мой. Хозяин. Господин. Единственный. Средоточие и источник.

Накатывает волна жара, кто-то подкинул в каменку. У меня аж уши сворачиваются, закрываю их ладонями. Меня приподнимают, подхватывают поперёк живота, двигают, как-то… устанавливают на четвереньки. На локти и коленки. Привычно: Саввушка тоже часто требовал такой позиции при своих поучениях. Только он ещё и глаза заматывал. А здесь я сам накидываю мешковину на голову, прижимаюсь лицом к полку — жарко, уши горят.

Окатывают водой. Чуть не кипятком. Даже дыхание перехватывает. Жарко. С задержкой осознаю, что там, сзади, что-то происходит. Появляется ощущение прикосновения, кто-то подталкивает меня под колени, так что я сильнее прижимаюсь животом к полку, что-то давит всё сильнее и… острая боль разрывает мне зад. Будто раскалённое шило раздирает бедра, ягодицы, рвёт поясницу, проходит сквозь позвоночник, взрывается в мозгу, в мозжечке, в темечке.

Не надо! Больно! Не вздохнуть!

Я пытаюсь вырваться, отодвинуться, освободиться от этой боли. Но меня схватили сзади. За бёдра. Плотно, крепко, сильно. Я упираюсь лбом в полок, пытаюсь оттолкнуть руки, которые держат меня, которые тянут назад, в эту боль. Но ладони мокрые, мыльные, слабые после подземелья. Они срываются, соскальзывают.

Бессильно, бессмысленно, ни на что не годно…

Мешковина с моей головы спадает. От боли, от ужаса, из последних, уже давно закончившихся сил, я весь выгибаюсь, вскидываю голову. Прямо передо мной на полутёмной стене парилки в отсветах огня каменки, за пеленой пара, за волнами жара, за радугой моих слёз мерещится знакомый лик — Спас-на-Плети. Переливается, колышется, плывёт…

Всё в руке господа, всё в руках господина. И жизнь, и смерть, и боль, и счастье. И душа, и тело. Всё от бога. Терпи.

Господи! Я смиряюсь и отдаюсь в волю твою! Я отдаюсь…

Снова утыкаюсь в мешковину лицом.

Новая волна боли. Что-то тяжёлое, твёрдое упирается мне в шею, вдавливает лицо в мешковину, наваливается на спину, прижимает к доскам, распластывает моё слабое, тощее, больное тело. Немощные, скользкие руки разъезжаются в стороны, слабые рёбра не позволяют лёгким вздохнуть, бессильный позвоночник изгибается в обратную сторону… ещё чуть — и сломается.

Господи, да что же это?!

Выворачиваю голову через плечо и вижу над собой лицо господина. Милое, доброе. Любимое… С прилипшей ко лбу прядью русых волос, с завившейся в кудряшки бородой.

Господин мой. Могучий и прекрасный. Который всё может, всё знает. Как Господь Бог. Который был столько раз добр ко мне. Только по доброте его я живу. Я бесконечно благодарен ему, я умру за него. Ведь он — владетель мой, мой хозяин. Единственный. Во всём мире. Восхитительно любимый.

Он упирается мне в загривок правой рукой, прижимая к доскам.

«И возложил длань на выю его»… Конечно! Так же правильно! Иначе ему будет не удобно… Какая у него прекрасная ладонь! Возложенная. На меня.

Я чувствую её хватку на моей шее. Сильную, крепкую. Не допускающую никаких сомнений. Настоящая твёрдая мужская рука… У моего повелителя…

Я вижу его нечётко — слезы мешают. Слёзы — от боли, слёзы — от радости. От жары парилки. От слабости. От истощения. От истощения сил души моей. Ничего уже нет — ни страха, ни боли. Ни мыслей, ни желаний. Осталась только любовь. Любовь к нему. И надежда. Надежда на него.

Господин смотрит внимательно, напряжённо, словно ждёт чего-то.

— Ну, как ты, малой? В животе?

Какой он… Заботливый. Добрый. Милосердный…

«В животе» — это я уже знаю, так Саввушка часто спрашивал, когда я терял сознание. Я — «в животе», я — живой.

И я — твой. Весь. Душой и телом.