Йен Уотсон - Блудницы Вавилона

Дебору перспектива службы у храма любви отнюдь не пугала. Скорее наоборот.

Или, может быть, она специально завела разговор на эту тему в надежде, что прохожим окажется он? Возможно, желая испытать всю гамму острых чувств, от трепетного ожидания до сладостного восторга, она рассчитывала все же избежать реальности знакомства с абсолютным чужаком?

Алекс уже знал, что не он бросит ей на колени заветную монету с изображением царя Александра. Поступить так было бы предательством по отношению к Вавилону. Он надеялся, что Дебора поймет это.

Позднее — при условии, что они оба станут гражданами Вавилона — он, может быть, поборется за Дебору у аукционного помоста на брачном рынке города. (Такой обычай распространялся на бесприданниц.) Может быть.

Алекс нисколько не сомневался, что получит вавилонское гражданство уже в конце первого испытательного месяца. Он войдет в Вавилонскую башню, чтобы усвоить местный язык, в сонном полутрансе провалявшись неделю под гипнозом в каком-нибудь каменном мешке. А выйдя оттуда, отпустит волосы, наденет тюрбан, натрется благовониями и возьмет в руки элегантный посох.

Он не хотел становиться обычным грекоговоряшим туристом, покидающим город после месячного визита с тем, чтобы поделиться своими впечатлениями, восторженными или отвратительными, с университетскими инструкторами. Вавилону нужны десятки тысяч граждан. Строительство закончилось всего лишь пять лет назад. Алекс станет вавилонянином, он найдет свое место.

— В ушах звон непрерывный. — Дебора произнесла это на греческом.

Алекс дотронулся до ее запястья и тут же убрал руку.

— Звон пройдет. Пройдет.

Что не так? Может быть, он неверно ее понял? Может быть, она хотела разделить с ним свои чувства?

Так, не так. Верно, не верно. В таком путешествии, где разделить правильное и неправильное невозможно, лучше всего помолчать. Что и делали другие пассажиры. Погрузившись в себя, они словно собирались с силами перед тем, как взвалить на плечи громадный камень, принять тяжесть целого нового мира. Обычной пустой болтовни почти не было; только затихающий шум в головах.

Алекс подумал было, что Дебора, настроенная на одну с ним волну, откликается на его собственные мысли. Но нет, она определенно цитировала кого-то. Да, так и есть. Любовная лирика Сафо. В Вавилоне эта жившая в седьмом веке поэтесса вовсе не казалась анахронизмом.

Гул в голове почти сошел на нет; тогда какой же звон она имеет в виду? Имеет ли он отношение к нему, Алексу? Или к Вавилону? Или к храму Иштар, этому священному борделю?

Дебора приехала из Нью-Йорка, для Алекса чуть ли не из другого мира. Возможно, нью-йоркская жизнь давала ей некое преимущество в смысле понимания Вавилона? Там она работала компьютерным техником и мечтала стать актрисой, но мечта умерла, сменившись желанием прожить наконец роль по-настоящему.

Больше о ее прошлом Алекс ничего не знал; впрочем, и о себе он рассказал совсем немного. Прибыв десять дней назад в гиперсовременный городок Эвристика, к югу от Каса-Гранде на автостраде № 8, все участники проекта расстались с прошлым. Их цель: встретиться с временем, которое можно было бы назвать будущим в прошедшем, в минувшем, правда, не в их персональном прошлом.

Они прилетели в аэропорт Скай-Харбор в Финиксе, откуда их и еще тридцать с небольшим человек доставили на автобусе в Институт будущего, находящийся в затерянном в пустыне городке Эвристика. В автобусе они — не совсем случайно — сели вместе и только там вскользь упомянули о своей прежней жизни.

Эвристика. Название, звучащее не слишком претенциозно в ряду расположенных неподалеку городишек. Таких, например, как Ацтек. Или Мекка. Или Багдад. Саломея. Конечно, «эвристика» — это искусство задавать вопросы, и само слово, как знал теперь Алекс, пришло из древнегреческого.

Будучи гиперсовременным, городок Эвристика был и практически невидимым — как невидимо и само будущее. Находился он преимущественно под землей, а его окна встраивались в потолок. Такой энергосберегающий дизайн должен был скрыть истинные размеры института, которые могли существенно отличаться от действительного стеклянного оазиса, крохотных мерцающих лужиц, видимых с борта пролетающего самолета, — шахматная доска миражей или зеркал. Скорее зеркал. Институт будущего и впрямь представлял собой фасеточное зеркало, отражающее прошлое в будущее. И какие же лица своих выпускников он являл? Алекс пока не знал. А когда узнает, сможет ли узнать себя в новом обличье? Или Дебору?

— Посмотри, — сказала она на греческом.

В Вавилоне все говорили по-гречески. Путешественники пользовались им как мировым языком. Греческий был английским того времени. Времени Александра Великого, правление которого подходило к концу. Тезка Алекса умирал сейчас от лихорадки во дворце Навуходоносора.

— Посмотри, Алекс!

Пустыня впереди расцвела пышной зеленью. Тут и там поблескивали каналы, через которые вода подавалась на орошаемые поля.

Хотя Вавилония и не вторгалась на территорию индейской резервации папаго, она подступала к ней очень близко и прежде всего для того, чтобы как можно дальше отодвинуться от цивилизации: урчащего и пердящего коммерческого брюха Аризоны. Если бы индейцы папаго, эти плетельщики ярких корзинок, не укрылись в глубине родных земель, кое-как перебиваясь на пособиях и за счет скудных стад, бродящих на редких островках пастбищ, они вполне могли бы ухаживать за зелеными насаждениями Вавилонии, ломая головы над тем, сколько же деньжищ ушло на прокладку подземного водоканала от противопаводкового резервуара на реке Хила. Но от Вавилонии до ближайшей индейской деревушки — пятьдесят миль пешком. Индейцы держали свои пустоши в неприкосновенности, и граница между Вавилонией и Папагерией оставалась священной и нерушимой, закрытой для всех, кроме американских грифов.

На самом деле, говорил себе Алекс, Вавилон для местных индейцев не значит ровным счетом ничего. Не будь Вавилона, никто бы и не подумал тянуть водопроводную трубу из реки в резервацию. Так что ни о какой несправедливости речь не идет.

Тогда откуда взялись такие мысли? Уж не страдает ли он, профессиональный сервивалист, угрызениями совести?

Если так, то он просто глупец. Не готовый принять испытание Вавилоном.

В любом случае индейцев папаго осталось всего-то тысячи четыре или пять. А вавилонян раз в тридцать или сорок больше. И скорее всего самые предприимчивые из папаго уже плетут корзины или пасут скот в Вавилонии.