Коллектив авторов Фантастика - Феми–фан [Фантастические повести, рассказы]

Ведьмы копались в куче мусора посредине конуры, выуживая какие–то черепки, тряпки, части поломанной мебели. Три подружки из бывшей бригады асфальтоукладчиц: моя кривошея–жена, безухая мадам Суслопарова и шустрая одноглазая малютка по прозвищу Гутен Морген. Я испугался их до того, что застонал, припав к стене:

— Ай–яй–яй…

— Пьянь такая! — с чувством сказала одноухая мадам. — Урод.

— Ты, как его, этого, в ментовку захотел, гутен морген? — сверкнула единственным глазом малютка. — А еще партеец. Стрелять таких надо!

— Гога, Гогочка, что ж теперь будет? Как дальше жить? — заплакала Зинаида.

Из мусорной кучи задушенно полилось:

— Ве–е–е-черний зво-н…

— Ай–яй–яй! — только и мог я добавить к этому умирающему звуку.

— Говорили тебе, Зинка, не иди замуж за эту гнилушку интеллигентную! буркнула мадам Суслопарова.

— Чем прельстилась, гутен морген!

Жена заголосила, упав на диван.

— Прости, Зинаида, — опомнился я, наконец. — Ухожу навсегда. Против воли ухожу. Ничего не поделаешь. Надо.

— Что-о?! — взвизгнули подружки.

Зинаида, мгновенно прекратив истерику, загундосила:

— Кому ты нужен такой обалдуй и уже старый, а я тебя всегда жалела, не уходи, Гога!

— И я тебя жалею, Зинаида, — признался я. — Потому и ухожу. Видеть тебя больше не могу. Боюсь… убью. И как столько лет терпел, не убил — понять не в состоянии.

— Еще угрожает! — фыркнула Гутен Морген.

— Проучим гада! — грянула мадам.

Подруги бросились на расправу. Робкая Зинаида увещевала с дивана: “Только не до смерти, девчата! Пугните его только!”. Под ней по–боевому цокали пружины.

Я упал, придавленный твердым, как мраморная плита, телом Суслопаровой. Рядом выплясывала боевую джигу одноглазая малютка. Знаю, ничто бы тогда не спасло меня — руки как назло не желали вылезать из карманов, затаились, вцепившись в подкладку.

Тр–ра–х! Упало в коридорчике корыто. Моментально слезла с меня одноухая ведьма, а малютка приняла монашескую позу. Я приподнялся.

В комнате стоял милиционер. Из–за его спины выглядывал начальник переплетной мастерской. Я не сразу узнал его — вся голова в бинтах. Милиционер смотрел неприязненно.

— Это арест? — хлюпнула Зинаида. — За что?

— За драку и нанесение ущерба переплетной мастерской, а также телесных увечий ее работникам.

Начальник выскочил вперед, показался и снова спрятался.

— Понял теперь, Пыркин? Сдавайся! А-ну, лицом к стене! — захохотала Гутен Морген.

Я сказал торопливо, чувствуя, как руки ерзают в карманах:

— Прошу, товарищ милиционер, записать за мной испачканные стены в трех подъездах на канале Грибоедова.

Тут левая рука, не сдержавшись, выпрыгнула и сделала милиционеру “козу”. Он вздрогнул от внезапности и покраснел.

— Ишь, что твори–ит! — ахнула мадам. — Власти в рожу, не стесняясь, плюет!

— И я этого человека подпустил к самому святому, к духовным ценностям! — воскликнул забинтованный. — Он опасный сумасшедший!

Руки мои — дуэтом — снова сделали “козу”, но теперь милиционер не испугался.

— Собирайтесь, Пыркин, — приказал он мужественно.

— Да я… да с превеликим удовольствием! Только свяжите меня! А то я за себя не отвечаю!

В этот миг правая ущипнула меня за ягодицу. Я непристойно подпрыгнул и заметался туда–сюда, вопя:

— Свяжи–и–те меня! Несите канаты-ы! Нару–у–чники-и!

Зинаида Афанасьевна в обмороке скатилась с дивана. Ведьмы дружно, воинственно взвыли “Ф–ы–ыы!” — и, схватив по ножке от стула, стали гонять меня по комнатушке. Гутен морген!

— “Скорую психиатрическую”! — крикнул милиционер.

Забинтованный порскнул вон. А меня уже били, зажав в углу. Я надеялся потерять сознание и в таком виде сдаться властям. Но не тут–то было! Руки, разгадав мою цель, за волосы подтащили тело к распахнутому окну и силой вздернули на подоконник.

— Стой, дурак!

— Пыркин, не смейте!

— Пальни в него разок, гутен морген!

— Ве–е–ечерний зво–о–н-н…

— А–а–а-а-а!..

Я кувыркнулся с четвертого этажа. Руки вырвали меня из затхлой коробочки с ее ведьмами, тараканами, кучей мусора, милиционером… Пожарная каланча опрокинулась и встала на место. Я поднялся с тротуара невредим. Поднялся и побежал, куда глаза глядят. Шуми, шуми, послушное ветрило…

Ну, вот. Рассвет.

О, Кесарь… э… эк… ш-ш… р–р–раскинулось м-море… шир–ро–око…

Они проснулись!

…я не я и мор–рда не моя!..

О, Кесарь, Кесарь, как страшно быть изгоем… как страшно и обидно…

Б–э–э-э–э–э!..

Письмо второе

Пыркин — Кесарю

Знобит…

Неделю провел в бегах. Мне угрожает опасность. Пришлось заметать следы. Новое мое убежище — чердак с разбитым окном и дырявой крышей.

Дай–то Бог успеть написать историю моей болезни! Уповаю на то, что эта исповедь выявит угрозу гибельной эпидемии и заставит высокие умы принять срочные меры для спасения вашего общества, а может быть, и всего человечества. Поверьте, единственно мысль о человечестве поддерживает меня, не дает покориться воле обстоятельств до конца.

Я хочу помочь Вам спасти человечество! Это — мой первейший долг. Это наш общий долг, Кесарь!

Продолжу рассказ.

Итак, я начал новую жизнь — больной, без партбилета, паспорта, денег, работы и семьи. Руки скомкали, задушили мою волю, и я не понимал, чего они, собственно говоря, добиваются. Никакой логики в их действиях не было. Те три дня после прыжка из окна я провел словно к конвульсиях. Один припадок сменялся другим, более диким, глупым и жестоким.

Я срывал газеты с уличных стендов, ломал кусты, швырялся камнями в голубей, собак и кошек, прокалывал автомобильные покрышки, по–прежнему пачкал стены неприличными надписями, а однажды… м-м… какая гадость… подрался со старушками в очереди у магазина. Был побит кошелками. Бежал, моля о прощении. Потом был избит вторично, уже собственными руками, видимо, за малодушное бегство.

Угадать, когда приступ бешенства кончится, и наступит апатия, было невозможно. На помощь пришел голод. Будучи все–таки, частью моего организма, руки понемногу ослабели. Это случилось на третью ночь скитаний: я упал в голодный обморок около памятника Римскому–Корсакову.

Еле очухавшись, решил воспользоваться временным спокойствием рук. Ведь надо было как–то устраиваться в новой жизни, чем–то кормиться, где–то работать. Надо было, наконец, кому–то открыть душу. Я так одичал за трое суток!

Несущественные подробности опускаю. Короче: во мне принял участие Герман Паппе, ударник из театрального оркестра, мой старый заказчик — я переплетал ему ноты. Он жил рядом с театром, по–холостяцки, и без недовольства впустил меня среди ночи.

Герман Паппе — человек, похожий на бородавку: маленький и круглый. Пока я жадно ел, он починял фрак. Я ел и рассказывал о своей беде, поливая слезами курицу. Человек–бородавка не удивлялся ничему, занятый личными переживаниями по поводу театральных интриг.