Исай Лукодьянов - Незаконная планета

Морриса провожала не только американская станция, но и персонал других станций, расположенных на Тритоне, — французской «Галлии», норвежского «Амундсена», английского «Лорда Кельвина» и японской «Хасэкура». Старика, когда он с помощью Лютикова вышел из вездехода, окружила толпа разноцветных скафандров. Ему жали руку, говорили теплые слова — он же был отрешенно невозмутим и равнодушен, и это тоже была космическая болезнь.

В десантной лодке мы не перемолвились с Моррисом и словом. Был момент — Моррис, вжатый в кресло перегрузкой, закрыл немигающие свои глаза, и меня пронизал испуг при мысли, что он умер. Но Лютиков сделал мне знак, и я понял, что все в порядке, просто на старика подействовала инъекция успокоительного препарата. Пристыковав лодку к кораблю, я помог Лютикову отвести Морриса в лазарет. Мы уложили старика на койку, Лютиков тут же пристегнул к его запястьям контрольные датчики и включил установку микроклимата. А я отправился в рубку, коротко ответил на недовольный вопрос командира: «Почему так долго?» — и стал готовить исходные данные для старта.

Спустя сорок минут, выйдя в расчетную точку орбиты, мы стартовали и начали разгоняться. Позади осталась белая пустыня Тритона, привычная чернота Пространства залила экраны внешнего обзора. Как всегда при убегании из зоны планет-гигантов, разгон был долгим. Но вот и ему пришел конец, как приходит всему на свете. Двигатели были остановлены, наступила невесомость. Я сдал вахту и вышел, вернее, выплыл из рубки.

В кают-компании у открытого холодильника стоял Лютиков, раздираемый сомнениями: выпить ли баночку томатного соку или удовлетвориться стаканом витакола. У него всегда так. И как всегда, он принял мудрое решение — выпил и того, и другого, да еще приготовил себе здоровенный сандвич. Я тоже подкрепил свои силы, и мы немного поговорили о Моррисе.

— Горячо надеюсь, — сказал наш жизнерадостный доктор, — что старик дотянет до Земли. Ну, а там… Статистика показывает, что число выздоравливающих после космической болезни колеблется между тридцатью пятью и сорока процентами. Все зависит от самого человека — найдет ли он в себе силы приспособиться и жить дальше.

— Похоже, что у старика сил совсем немного, — сказал я. — Ты не возражаешь, если я его навещу?

— Хочешь с ним поговорить? Бесполезно. Он просто не услышит.

— Как это не услышит? Не захочет отвечать — это понятно. Но не услышать…

— Да, не услышит. Самоуглубленность высшей степени. Он слышит только так называемые внутренние голоса. Такой беспорядочный, знаешь ли, хор.

Все же я пошел в лазарет, что-то как бы подталкивало меня, сам не понимаю, что это было. В лазарет я вплыл неудачно — ногами вперед. Пытаясь перевернуться, я оказался под потолком, как раз над койкой Морриса, и мельком перехватил его взгляд, направленный на меня, — все тот же безучастный взгляд. Оттолкнувшись от плафона, я опустился и сел на табурет, привинченный рядом с койкой.

Белое лицо Морриса было обращено ко мне в профиль, и это был поистине орлиный профиль с крючковатым носом, резко изогнутой черной бровью и круглым немигающим глазом.

— Доктор Моррис, — сказал я, глядя на него со смешанным чувством жалости и восхищения. — Моя фамилия Морозов, я второй пилот этого корабля.

Было похоже, что он, и верно, не услышал моих слов. Ни кивка, ни шевеления бровью, ни малейшего отзвука.

— Вы не хотите со мной говорить, — продолжал я, — но это ничего… надеюсь, что вы все-таки меня слышите…

И я заговорил о том, что с детства, с того дня, когда погиб «Севастополь», не дает мне покоя загадка Плутона, и о том, как высоко ценю его, доктора Морриса, труды и накидываюсь на любую информацию о них. И о том, что мой друг, бывший бортинженер Заостровцев, рассказывал мне, как нашел в дневниках своей матери, Надежды Илларионовны, интереснейшую запись о докторе Моррисе и его наблюдениях…

Круглый глаз моргнул. Я отчетливо видел, как дернулось морщинистое веко, раз, другой… Медленно, страшно медленно Юджин Моррис повернул голову немного набок и скосил на меня взгляд. Затем я услышал его голос, очень глухой, очень тихий, но не разобрал слов.

— Повторите, пожалуйста, — попросил я.

— Надежда Заостровцева, — чуть громче, с усилием выговорил он. — Вы ее знали?

— Мы были соседями в Москве, — сказал я. — Она погибла, когда мне было одиннадцать.

Он произнес еще что-то, и мне пришлось чуть ли не коснуться его губ ухом, чтобы расслышать:

— Что писала… обо мне?

Володя Заостровцев не раз пересказывал мне это место из записок матери, я его хорошо помнил. Но сейчас подумал, что не нужно старику эту запись полностью приводить, там начало было такое, что вряд ли бы ему понравилось.

«Маленький человечек с птичьей головой показался мне слишком болтливым, — так начиналась та запись. — Я подумала, что эта болтливость, суетливость его слов и движений — от неуверенности, от того, что его наблюдениям и выводам большинство планетологов не придает серьезного значения. Однако журнал наблюдений, который он вел аккуратнейшим образом и весьма подробно, заставил меня призадуматься. Возможно, „Дерево“ не оптический обман, и я готова поверить Моррису, что он его видел. Хотя, непонятно, почему не получились снимки. Готова поверить потому, что его мысли о некой цикличности роста „Дерева“ возникли не на пустом месте, а как бы вытекают из этих аккуратных записей, из наблюдений, которые он вел много лет. Почему все-таки не получаются снимки? Слабое пятнышко на последних фото трудно счесть за аргумент. Мне понравилась фанатическая преданность Морриса своей идее. Но какая же это идея? В чем ее суть? Допустим, на Плутоне действительно растут какие-то деревья-гиганты, — а дальше что?»

Я помнил хорошо эту запись и вот — пересказал ее Моррису, опустив, разумеется, начало. Он слушал — теперь-то я знал, что он слышит, — с неподвижным лицом, только слегка вздрагивали веки. На светло-зеленом фоне стены его лицо казалось гипсовой маской. За моей спиной что-то тихонько щелкало в аппарате, записывающем показания датчиков, которые Лютиков пристегнул к запястьям Морриса.

— Цикличность, да, да, — услышал я его голос, угасающий до полной невнятности. — В журнале есть… каждые пятнадцать… я предупреждал ее, нельзя… подождать, пока разрушится…

— Доктор Моррис, — сказал я медленно, наклонясь к нему, — я вас не понимаю. Кого предупреждали и о чем? Что должно разрушиться?

— «Дерево», — прошептал он, чуть шевельнув серыми губами. — Каждые пятнадцать… они начинают новый цикл…

— Кто — они?

— Те, кто там… у них два цикла… скоро совпадут, и я хотел…

Он умолк. У меня вдруг пересохло в горле, сердце стучало, как молот.