Ким Робинсон - Годы риса и соли [litres]

Горожанам, живущим здесь дольше всех, оставалось только наблюдать за процессом распада. Ни один человек сам по себе не мог ничего сделать. Ибрагим продолжал наводить мосты между хуэями и императором, тем самым наживая себе врагов среди вновь прибывших, настроенных на обновление и джихад.

И вот однажды, в разгар этого хаоса, Кан сообщила Пао о том, что она ждёт ребёнка. Пао была в шоке, да и сама Кан выглядела ошеломлённой.

– Можно договориться об аборте, – шепнула Пао, отводя взгляд в сторону.

Кан поблагодарила, но отказалась.

– Придётся стать матерью в старости. Ты должна мне помочь.

– О да, мы поможем, я помогу.

Ибрагим тоже был удивлён этой новостью, но быстро освоился.

– Будет замечательно, если от нашего союза родится ребёнок. Как наши книги, только живой.

– Это может быть девочка.

– Если на то воля Аллаха, как я могу быть против?

Кан пристально всмотрелась в его лицо, затем кивнула и ушла.

Она стала редко выходить в город, да и то только днём и в паланкине: в тёмное время суток на улицах было опасно находиться. После наступления темноты добропорядочные граждане прятались по домам, и только банды юношей, обычно нетрезвых, джахриев или хафиев, но чаще джахриев, искали драки. Болтуны против глухонемых, как презрительно заметила Кан.

Именно внутримусульманская борьба и стала причиной первой крупной трагедии этого смутного времени, как, во всяком случае, рассудил Ибрагим. Когда стало известно о стычках между джахриями и хафиями, в город прибыли солдаты в сопровождении важного цинского чиновника Синьчжу, который сразу встретился с Ян Шицзи, городским префектом. Ибрагим присутствовал на этой встрече и вернулся, глубоко встревоженный.

– Они не понимают, – сказал он. – Они говорят об инсуррекции [33] Свержение династии ( прим. пер. ). , но никто здесь и не мыслит таких великих помыслов. Как? Мы так далеко от внутренних регионов, что люди здесь смутно представляют, что такое Китай. Всего лишь местный конфликт, а они приехали сюда, готовясь к настоящей войне.

Несмотря на заверения Ибрагима, новые власти арестовали Ма Минсиня. Ибрагим мрачно покачал головой. Затем солдаты вторглись в сельскую местность на западе региона. В Байчжуанцзы они встретились с главой саларских джахриев, Су Сорок Третьим. Салары спрятали своё оружие и назвались приверженцами старого учения. Тогда Синьчжу сообщил им, что намерен истребить всё новое учение, и люди Су тотчас напали на приезжих и зарезали сначала Синьчжу, а затем и Ян Шицзи.

Когда маньчжурские всадники, которым удалось избежать нападения, вернулись в Ланьчжоу с вестью об этом варварстве, Ибрагим застонал от досады и гнева.

– Вот теперь это действительно инсуррекция, – сказал он. – По цинскому закону, всем участникам этой истории теперь не сносить головы. Как они могли поступить так неразумно?

Вскоре прибыло многочисленное войско, которое атаковали солдаты Су Сорок Третьего, – ему на смену пришли новые имперские войска. В ответ Су Сорок Третий со своей двухтысячной армией захватили Хэчжоу, а после переправились через реку на пифаси [34] Надувные плоты из шкур, которые на протяжении многих веков использовались для переправы через реки Хуанхэ, Вэйхэ и Таохэ ( прим. пер. ). и разбили лагерь прямо под стенами Ланьчжоу. И вдруг действительно началась война.

Цинские власти, уцелевшие после джахрийского нападения, вывели Ма Минсиня на городскую стену для всеобщего обозрения, и его последователи, увидев его в оковах, заголосили и пали ниц. Их крики «Шейх! Шейх!» доносились из-за реки и с вершин холмов, окружавших город. Окончательно удостоверив таким образом личность лидера повстанцев, власти стащили его со стены и обезглавили.

Когда джахрии узнали о случившемся, желание отомстить овладело ими. Вооружения для того, чтобы провести основательную осаду Ланьчжоу, у них не было, поэтому они построили на соседнем холме крепость и начали систематически осаждать все входы и выходы за пределы города. Цинским чиновникам в Пекине доложили о творящихся беспорядках, и они, разгневавшись на подобную атаку провинциальной столицы, послали восстанавливать порядок в регионе имперского комиссара Агуя, одного из старших военных губернаторов Цяньлуна.

Но он потерпел неудачу, и жизнь в Ланьчжоу стала скудной и холодной. В итоге Агуй отправил Хушэня, главного военного наблюдателя, обратно в Пекин, и тогда тот вернулся с новыми приказами от императора, созвал внушительное вооружённое ополчение из Ганьсуйских тибетцев, алашанских монголов и всех солдат из остальных гарнизонов Зелёных Штандартов региона. Улицы заполонили такие свирепые амбалы, что весь город казался сплошной большой казармой.

– Старая ханьская методика, – с недовольством отмечал Ибрагим. – Стравить на границе все не ханьские народы, и пусть поубивают друг друга.

С таким подкреплением Агуй смог перекрыть подачу воды в джахрийскую крепость на вершине холма за рекой, и они поменялись ролями: осаждающий стал осаждённым, как в партии го. На исходе третьего месяца в город просочилась весть о том, что произошла решающая битва и Су Сорок Третий вместе со всеми до единого солдатами его многотысячной армии были убиты.

Ибрагима весть опечалила.

– Это далеко не конец. За Ма Минсиня и за всех погибших захотят отомстить. Чем сильнее будут подавлять джахриев, тем больше молодых мусульман вступят в их ряды. Сам факт угнетения вызывает восстание!

– Как в умопомешательстве с похищением душ, – заметила Кан.

Ибрагим кивнул и с двойным усердием взялся работать над книгами. Словно успех в примирении двух цивилизаций на бумаге положил бы конец кровавым боям, разворачивавшимся вокруг них. И он писал, по много часов в день, не замечая даже еду, которую слуги приносили ему в кабинет. Его разговоры с Кан были продолжением его каждодневных мыслей, и наоборот, слова, которые говорила его жена в этих разговорах, часто оказывались в тексте его книги. Больше ничьё мнение не имело для него значения. Кан проклинала молодых мусульманских агрессоров и говорила:

– Вы, мусульмане, слишком религиозны, раз готовы убивать и умирать, как они, ради таких ничтожных различий в догматах. Это безумие!

И вскоре в невероятно пространном исследовании Ибрагима [35] Предположительно – сочинение в пяти томах, опубликованное в 60-м году правления Цяньлуна под названием «Примирение философий Люй Чжи и Ма Минсиня» ( прим. автора ). , которое Кан окрестила «Мухаммед встречает Конфуция», появился следующий отрывок:

Наблюдая в исламе тенденцию к физическим манифестациям, с поста, танцев и самобичевания и до самого джихада, можно задаться вопросом о причинах этого явления, которых может быть несколько, включая слова Мухаммеда, одобряющие джихад, раннюю историю распространения ислама, суровые и таинственные пустынные ландшафты, приютившие немало мусульманских общин, и – возможно, в первую очередь – тот факт, что для исламских народов языком их религии по умолчанию является арабский, а следовательно, и вторым языком для подавляющего большинства из них. Это влечёт за собой роковые последствия, поскольку родной язык любого народа всегда зиждется на физической реальности, что выражается в лексике, грамматике, синтаксисе и всевозможных метафорах, образах и символах, многие из которых зарыты в самих словах и так и позабыты. Но в случае ислама, вместо лингвистической связи с физической реальностью, его священный язык отстранён от неё, являясь для большинства верующих вторичным и переведённым, лишь частично изученным; он сообщает верующим абстрактные понятия, провожает их в мир идей, изолированных и оторванных от чувственной и физической сторон жизни, подготавливает почву для возможного и даже вероятного экстремизма как результат отсутствия перспективы, отсутствия обоснования. Можно на примере объяснить лингвистический процесс, о котором я веду речь: мусульмане, для которых арабский язык является вторым языком, не «стоят крепко на земле», их поведение слишком часто диктуется абстрактной мыслью, одиноко парящей в пустом языковом пространстве. Нам нужен весь мир. Каждая ситуация должна рассматриваться в соответствующем окружении, чтобы быть понятой. Следовательно, ислам нужно преподавать преимущественно на местных языках, так как Коран переведён на все языки мира, или же сделать всеобщим и всеобъемлющим изучение арабского, хотя для этого, вероятно, потребуется, чтобы арабский стал основным языком во всём мире, а это едва ли исполнимо – и может рассматриваться как ещё один аспект джихада.