Ким Робинсон - Годы риса и соли [litres]

– Может, она мигрирует вместе с теми душами, которые действительно реинкарнируют, об этом ты не задумывался?

– … студент за студентом, это становится своего рода потребностью. Заменой друзьям или чем-то в этом роде. Печально, но страдают на самом деле именно студенты, так что сложно жалеть…

– История была бы совсем другой, если бы…

– Да, если бы – что? Что «если бы»?

– Если бы мы завоевали Инчжоу, когда у нас был такой шанс.

– Он настоящий мастер, работать с запахами не так-то просто, ведь они у каждого вызывают свои ассоциации, но ему как-то удаётся затрагивать самые глубокие из них, и поскольку обоняние крепче других чувств связано с памятью, он производит сильное впечатление. Этот переход от ванили к кордиту и жасмину – это, конечно, лишь преобладающие ароматы, а их в каждом вдохе, кажется, десятки, но какой эффект, уверяю вас, невозможно остаться равнодушными…

У столика с напитками друг Хасана по имени Тристан играл на странно настроенном уде [49] Древний арабский музыкальный инструмент; струнный щипковый ( прим. ред. ). , бренча простейшие аккорды и напевая на одном из древних франкских языков. Будур потягивала белое вино из бокала и смотрела на музыканта, стараясь не вникать в голоса вокруг. Его игра вызывала интерес, и мерный тембр его голоса заполнял собой пространство. Над его губой изогнулись чёрные усы. Он поймал взгляд Будур и коротко улыбнулся. Песня подошла к концу, раздались аплодисменты, и некоторые из слушателей обступили его, стали о чём-то спрашивать. Будур подошла, чтобы услышать его ответы. К ним присоединился Хасан, и Будур встала рядом с ним. Тристан отвечал короткими отрывистыми фразами, словно стесняясь. О музыке он говорить не хотел. Будур он приглянулся. Он сказал, что пел песни из Франции, Наварры и Прованса. Песни третьего и четвёртого веков. Люди просили сыграть ещё, но он пожал плечами и спрятал инструмент в футляр. Он ничего не объяснил, и Будур подумала, что просто толпа была слишком шумной. Тахар со своими музыкантами подошёл к столику с напитками.

– Говорю тебе, Вика, всё, что происходит…

– … всё ведет к Самарканду того периода, когда там ещё…

– Это было прекрасно и трудно, и люди стыдились этого.

– В тот день, в тот самый час всё и началось…

– Ты, Вика, наверное, страдаешь избирательной глухотой.

– Но вот в чём дело…

Будур ускользнула ото всех, а затем, чувствуя, что устала от вечеринки и от гостей, покинула сад. Она изучила расписание на трамвайной остановке и поняла, что ждать следующего трамвая ещё почти полчаса, поэтому побрела пешком по тропе вдоль реки. К тому времени, когда добралась до центра города, она уже получала такое удовольствие от прогулки, что, не останавливаясь, пошла дальше, минуя причал и рыбный рынок, где под порывистым ветром причал становился асфальтовой дорогой, проложенной поверх больших валунов, которые торчали из маслянистой воды, плескавшейся у их основания. Будур смотрела на облака в небе и вдруг испытала такое счастье, сразу почувствовав себя ребёнком, – счастье, в котором тревоги были чем-то смутным и далёким, не серьёзнее тени облаков на тёмно-синей поверхности моря. Подумать только, вся жизнь могла бы пройти, а она так и не увидела бы океана!

Однажды вечером, в завии, Идельба подошла к ней и сказала:

– Будур, помни: никому и ни при каких условиях не рассказывай о том, что я говорила тебе об алактине. О том, что может означать его расщепление.

– Само собой. Но почему ты об этом вспомнила?

– В общем… мы подозреваем, что кто-то ведёт за нами наблюдение. Скорее всего, это кто-то из правительства, какой-нибудь департамент безопасности. Это не вполне ясно. В любом случае нужно быть крайне осторожными.

– Почему вы не можете обратиться в полицию?

– Понимаешь, – она едва удержалась, чтобы не закатить глаза, но Будур заметила это, и голос Идельбы смягчился, – полиция – тоже часть армии. Так ещё с войны повелось. А мы стараемся не привлекать к этим вопросам никакого лишнего внимания.

Будур указала на них рукой.

– Но ведь тут нам не о чем беспокоиться. Ни одна женщина в завии никогда не выдаст свою соседку, даже военным.

Идельба уставилась на неё, пытаясь понять, не шутит ли она.

– Не будь наивной, – сказала она наконец, уже резче, и, похлопав себя по колену, встала, направляясь в ванную.

Это было не единственное облако, тень которого омрачала счастье Будур в эти дни. Газеты по всему дар аль-исламу пестрели новостями о волнениях, повсеместно росла инфляция. Военные перевороты в Скандистане, Молдавии, Аль-Алеманде и Тироле, находящихся в непосредственной близости от Тури, всколыхнули весь мир – слишком острая для таких мелких стран реакция была вызвана явными опасениями за возрождение мусульманской агрессии. Мусульман обвиняли в нарушении обязательств, наложенных на исламский мир по итогам послевоенного Шанхайского съезда, как будто он был монолитным блоком, что даже в разгар самой войны выглядело смехотворно. В Китае, Индии и Инчжоу вводились санкции и даже эмбарго. Последствия угрожающих мер отразились на Фирандже моментально: подскочили цены на рис, затем на картофель, кленовый сироп и кофейные зёрна. Все ринулись делать запасы, вспомнив старые привычки военного времени, и даже когда взлетели цены, продукты первой необходимости сметались с полок бакалейных магазинов, едва успев поступить в продажу. Это сказывалось буквально на всём, не только на продуктах питания. Запасательство оказалось заразным феноменом, следствием всеобщего пессимизма и разочарования в способности правительства удерживать всё на плаву; а поскольку правительство действительно катастрофически сдало позиции к концу войны, многие были склонны откладывать деньги при первом намёке на угрозу. Приготовление пищи в завии стало упражнением в изобретательности. В обед часто ели картофельный суп, по-всякому приправленный специями для приидания вкуса, но иногда его приходилось подавать изрядно разбавленным, чтобы хватило на каждого за столом.

Жизнь в кафе бурлила так же, как и всегда, по крайней мере на первый взгляд. Вот только голоса людей стали, пожалуй, немного резче, блеск глаз – ярче, смех – громче, гулянки – пьянее. Опиумом теперь тоже запасались впрок. Люди приходили с тележками бумажных денег или предъявляли римские купюры номиналом в пять триллионов, со смехом предлагая расплатиться ими за чашку кофе и получая отказ. Только, по правде говоря, смешного было мало: с каждой неделей товары ощутимо дорожали, и, похоже, с этим ничего нельзя было поделать. Люди смеялись от своего бессилия. Будур стала реже ходить в кафе, избегая неловких встреч с Кираной и заодно экономя деньги. Иногда они с Пьяли, племянником Идельбы, ходили в другие кафе для публики поскромнее; Пьяли и его приятелям, к которым иногда присоединялись Хасан и его друг Тристан, похоже, нравились безыскусные заведения, облюбованные моряками и грузчиками. Так Будур и провела зиму, когда на улицах висел густой, как бесплотный дождь, туман, слушая рассказы об Инчжоу и штормовом Атлантическом океане, самом опасном из всех водоёмов.