Ким Робинсон - Годы риса и соли [litres]

Потолки в старом музее были очень высокими, со стеклянными потолочными окнами, которые теперь стали почти непрозрачными от пыли. В полумраке она видела далеко поверх галерейных потолков комнат, коридоров, лишённых потолка, – на большом расстоянии и во всех направлениях, настоящие стены. Это было весьма сомнительное укрытие: если сюда додумаются заглянуть, её заметят с любого места.

Верхние части стен представляли собой деформированные деревянные балки, прибитые к каркасу здания и поверх облицовочных панелей, как парапет. Каждая стена представляла собой две панели, совершенно не изолирующие шум, закреплённые по обе стороны от каркаса; между ними наверняка были пустоты – главное, чтобы у неё получилось поднять хотя бы одну из верхних балок.

Она опустилась на четвереньки, закинула сумку за спину и поползла по пыльным балкам в поисках бреши, держась подальше от коридоров, где её могли обнаружить, просто задрав голову. Отсюда всё здание казалось ветхим, сколоченным наспех, и верно, вскоре она нашла уголок на стыке трёх стен, где одна балка была спилена коротко. Щель оказалась слишком узкой, чтобы вместить сумку целиком, но бумаги туда вполне могли влезть, и Будур стала быстро запихивать их внутрь, пока сумка не опустела, а под конец бросила туда и саму сумку. В случае досконального обыска тайник был не идеален, но лучше этого она ничего сейчас не могла придумать и в целом осталась довольна своим решением; но если её саму найдут здесь, под крышей, всё будет кончено. Она поползла обратно, тихо, как мышка, слыша голоса снаружи своей комнаты. Им достаточно будет встать на изголовье кровати и отодвинуть потолочную панель, чтобы увидеть её. Судя по звукам, в ванной комнате было пусто, и она повернула в том направлении, ободрав колено о гвоздь, чуть приподняла панель, заглядывая внутрь – пусто; отодвинув панель в сторону, она повисла на балке и спрыгнула, больно ударившись о кафельный пол. Стена осталась испачкана пылью и кровью; колени и ступни тоже были в пыли, а ладони выдавали её, как рука Каина. Она отмыла грязь в раковине, сняла с себя джебеллу и убрала её в стирку, достала из шкафа чистые полотенца и, смочив одно из них водой, отмыла стену. Панель в потолке всё ещё была отодвинута, но в ванной не было стульев, ей не на что было встать, чтобы задвинуть её на место. Выглянув в коридор (громкие голоса, споры, возмущённый голос Идельбы, но никого не видно), она метнулась через коридор в спальню, схватила стул и побежала обратно в ванную, приставила стул к стене, забралась на него, осторожно ступив на спинку, потянулась и задвинула потолочную панель на место, защемив пальцы. Выдернув их из щели, она задвинула панель до конца, спустилась на пол, чуть не опрокинув стул, скользнувший вместе с ней по плитке. Стук, грохот, поймала равновесие, снова оглянулась по сторонам и услышала приближающиеся споры; она убрала стул на место, вернулась в ванную, забралась в душ и принялась намыливать колени, терпя пощипывание в ранах. Она тёрла и тёрла себя мылом, пока не услышала голоса за дверью. Наспех смыла пену, вытерлась и завернулась в большое полотенце, когда в комнату вошли женщины, две из которых были в военной форме, похожие на солдаток, которых Будур видела давным-давно на вокзале Тури. Она постаралась принять испуганный вид и вцепилась в полотенце на своём теле.

– Вы Будур Радван? – требовательным тоном спросила одна из полицейских.

– Да. Что вам нужно?

– Поговорить с вами. Где вы пропадали?

– Что значит – где? Вы прекрасно видите, где! Что всё это значит, зачем я вам нужна? С какой целью вы здесь?

– Мы хотим поговорить с вами.

– Сейчас я оденусь, и тогда мы поговорим. Я ведь ничего не нарушила? Я могу одеться перед разговором со своими соотечественницами?

– Мы в Нсаре, – сказала одна из женщин. – А вы из Тури, не так ли?

– Верно, но все мы здесь фиранджийки, благочестивые мусульманки в завии, если я не ошибаюсь?

– Одевайтесь быстрее, – сказала другая. – У нас к вам несколько важных вопросов касательно угроз безопасности, которые могут исходить отсюда. Мы вас ждём. Где ваша одежда?

– В моей комнате, разумеется!

И Будур прошмыгнула мимо них в свою комнату, прикидывая, какая из её джебелл лучше скроет колени и кровь, которая может просочиться сквозь ткань. Её кровь кипела, но дыхание было ровным; она чувствовала себя уверенно, а изнутри в ней рос гнев, как валуны под причалом, не позволяющие ему пойти ко дну.

Несмотря на то что обыск провели тщательный, бумаг Идельбы не нашли, и полиция ушла ни с чем, услышав лишь недоумение и возмущение в ответ на свои вопросы. Завия подала в суд иск против полиции за вторжение в частную жизнь без надлежащего разрешения, и только ссылка на законы военного времени о тайне информации спасла ситуацию от скандала в прессе. Суд санкционировал обыск, но поддержал и будущее право завии на неприкосновенность, и после этого всё вернулось в привычное русло, более-менее: Идельба перестала говорить о работе, сотрудничать с некоторыми лабораториями, как раньше, и перестала проводить время с Пьяли.

Будур продолжала жить в своём обычном ритме, ходила на работу и в кафе «Султанша». Она сидела там и смотрела в большие окна на доки с лесом мачт и стальных надстроек, на верхушку маяка в конце пристани, а вокруг неё текли разговоры. За их столиками часто стали появляться Хасан и Тристан, сидевшие среди них, как улитки на берегу после отлива, мокро блестящие под лунным светом. Полемика и поэзия Хасана сделали его фигурой, с которой приходилось считаться, что признавал весь городской авангард, кто с энтузиазмом, а кто и нехотя. Сам Хасан говорил о своей репутации с усмешкой, которую пытался выдавать за скромность, лукавой улыбкой, вот так, мимоходом, демонстрируя своё влияние. Будур он нравился, хотя она и отдавала себе отчёт в том, что в некоторых отношениях он был неприятным человеком. Но больше её интересовали Тристан и его музыка, включавшая не только песни, вроде тех, что он исполнял на вечеринке в саду, но и длинные, масштабные сочинения для ансамблей, в которых насчитывалось до двухсот музыкантов, где и он сам играл иногда на кундуне, анатолийском инструменте в виде короба со струнами и металлическими колками сбоку для настройки тональности струн (дьявольски трудный в обращении инструмент). В этих опусах он прописывал партии для каждого инструмента, вплоть до последнего аккорда и альтерации, до последней ноты. Как и в песнях, в сочинениях крупной формы он демонстрировал свой интерес к переложению примитивных мотивов вымерших христиан, состоящих в основном из простейших гармоний, но таящих в себе возможность для передачи более сложных мелодий, которые в ключевые моменты могли возвращаться к пифагорейским основам, излюбленным в христианских хоралах и песнопениях. Его обыкновение записывать все ноты на бумаге и требовать, чтобы все музыканты воспроизводили их в точности, все считали граничащим с невозможностью, приписывая это мании величия; ансамблевая музыка, несмотря на свою чёткую структуру, восходящую к индийским традиционным рагам, тем не менее допускала индивидуальную импровизацию в нюансах и вариациях, спонтанное творчество, которое и придавало музыке шарм, поскольку музыкант творил внутри форм раги и наперекор им. Никто не поддержал бы безумных правил Тристана, если бы не выдающийся и прекрасный результат, которого нельзя было отрицать. И Тристан настаивал на том, что не он придумал такой порядок исполнения, так было заведено у погибшей цивилизации, он же просто следовал забытыми тропами, делая всё возможное, чтобы в его фантазиях и музыкальных грёзах зазвучали голодные призраки древних. Старинная франкская музыка, к которой он обращался, была музыкой религиозных таинств, и трактовать и исполнять её требовалось соответственно – как священную музыку. Впрочем, в его кругу авангардистов и эстетов священной, как и все искусства, считалась сама музыка, и такое дополнение было излишним.