Алексей Тимофеев - Чернокнижник [Забытая фантастическая проза XIX века. Том II]

Наступило в Утрехте время грозное, время ужасное, время, какого не знавать ни вам, ни мне, ни нашим правнукам; время, налегшее свинцовою тучею на все живущее, на все чувствующее, на все размышляющее; время, похоронившее под своими ледяными слоями последние остатки свободы человечества, — свободы воли, пощаженной и самим демоном в Еве, и самим Нероном в Сенеке. Наступило время домашнего законодательства! Восьмидесятилетняя, полумертвая, полусгнившая старуха говорила слово, и это слово становилось «правилом»; и все должно было говорить, как говорила эта старуха; и все должно было размышлять, как размышляла эта старуха; и все должно было чувствовать, как чувствовала эта старуха, которая ничего не чувствовала.

Горько было, говорят, видеть едва распускающиеся розы, еще незнакомые с прелестями весны и лета, еще не успевшие взглянуть ни на голубое небо, ни на красное солнце, ни на таинственную природу; белые, гордые лилии, спорящие красотою с самыми розами, скромные фиалки и незабудочки, покойно доцветающие весну свою, горько было видеть все это гибнущим под тяжелою, смертоносною тучею! И никто не шел на помощь; ничей отрадный голос не раздавался посреди всеобщей пустыни. Все сжалось, опустило в трепете листочки, приклонилось печально друг к другу и безмолвно ожидало решения грустной участи, — всеобщей кончины.

Все в природе, и даже самая природа имеют свои границы, свои степени; все подлежит законам необходимости. Домашнее законодательство безгранично: домашнее законодательство — вечно движущаяся машина. Пока существуют старухи и общество, домашнее законодательство беспредельно. Судя и пересуживая своих, невольно коснешься и до чужого; а молва ловит, а молва переносит; молва имеет более подписчиков, нежели самый «Penny Magazine».

В одной части славного города Утрехта одна знатная дама в праздник надела будничную шляпку; в другой части две знатные дамы сказали, что она не умеет одеваться. В первой части все закричали, что эти две знатные дамы слишком много узнают скоро; в последней части все закричали, что это явная обида целому обществу. Первая часть объявила, что с этих пор решительно прекращается всякое сообщение с последнею; последняя часть объявила, что это еще с незапамятных времен ее первое желание. Пограничные части города затворили ворота и выставили часовых. Едва известие об этом разнеслось по предместьям, предместья немедленно приняли в этом участие. Женщина создана для крайностей. Держать средину в каком-нибудь споре для нее то же, что для сороки быть безмолвною среди всеобщего щебетания. Утрехт разделился на две стороны.

Подчиненные невольно принимают участие во всем, что касается до их правительниц; правительницы невольно принимают участие во всем, что касается до их подчиненных. Разрыв между госпожами разрывает все тесные связи и между их служанками; обида, нанесенная служанке, есть уже обида и госпоже ее. При всеобщем разделении Утрехта истина эта обнаружилась еще яснее. Во всех граничащих с собою частях города, которые пристали к той или другой стороне, ни одна кухарка не хотела уже выливать иначе помоев, как на неприятельскую землю; ни одна горничная — иначе выбросить сора, как на неприятельскую землю. Все, что находили нечистого, обношенного, скверного, гадкого, летело на неприятельскую землю. Часовые удвоились. Насмешки, колкости, злоупотребления тоже. Все видят нужду в переговорах; но о том никто и слышать не хочет. Дело доходит до насилия. Против силы один отпор, — сила. Утрехт превращается в ужаснейший вулкан, ежеминутно готовый брызнуть на все стороны огнем, каменьями, дымом, пеплом и лавою.

Сильные порывы ветра, взрывая морские волны, открывают подводные камни и утесы; сильные потрясения души и сердца обнаруживают сокровеннейшие тайны человека. Голос всеобщего восстания, подобно бурной реке, разлился по городу. Все полетело вслед за первою мыслью; гроза заревела во всей силе: «Довольно мы терпели! Они думают, что без мужчин не можем отразить их дерзостей! Мы не дети! Забирать всех неприятельниц! Тюрьмы пусты; будет места для всех». Это говорили женщины в Утрехте. Это говорили те самые женщины, которые за несколько времени называли законы мужчин кровавыми, и которые при виде раздавленной мухи падали в обморок.

Бдение стражей усилилось, число военнопленных увеличилось. Начали вспыхивать небольшие схватки; оказалась необходимость в генеральном сражении. Все, что не имело сильного духа, бежало; все, что не могло бежать, спряталось; остались одни герои.

— Моя милая, ты идешь на сражение? — Бабушка приказала непременно там присутствовать. — Ах, это должно быть престрашно? — Фи, мой друг! Ни одного мужчины не будет. Ты не видала еще формы мундиров? — Разве станут сражаться в мундирах? — А разве можно сражаться без мундиров? — Каким же образом мы станем сражаться? — Я спрячусь где-нибудь за дерево. — Фи, мой друг! нам должно быть примером. — А ежели убьют! — Как это можно! Бабушка говорит, что до смерти сражаться не станут. — Я слышала, даже хотят стрелять из пушек. — О, нет! они давно все заржавели. — Их смажут прованским маслом! — Как это странно, мы станем сражаться! — Что же? Разве женщины не сражались прежде, да еще с мужчинами? — По крайней мере, не все! — Кузина никак не хочет! — Моя тетушка также. Бабушка на них за это очень сердится. — После сражения будет бал в честь победителей. — С кем же мы танцевать станем? — Друг с другом. — Как скучно! — Моя горничная пропала с самого утра. Они все на площади для получения оружия. — Сколько времени будет продолжаться сражение? — Я думаю, пока все устанут. — И потом заключат мир? — Без сомнения! — Не забудь взять с собою бутылочку одеколона на случай! Я от тебя не отстану.

Медленно, печально загоралась на востоке заря никогда небывалого на земле утра; медленно, печально всходило золотое солнце, и первые лучи его с изумлением остановились на копьях женского воинства. Птицы во всей Голландии оставили птенцов своих, пчелы — душистые свои соты, бабочки — цветы свои: все летело смотреть никогда не виданное сражение; вся природа устремила глаза на одно из чудес своих.

Подобно двум разноцветным, живым, усеянным блесками гирляндам, растянулось воинство по зеленой равнине; подобно ропоту волн, шумел никогда не умолкающий его говор. Грянула вестовая пушка, и ряды в беспорядке двинулись вперед, кроме перепадавших от испуга в обморок.

В первых рядах торговки; вслед за ними провинциальные дамы; по сторонам вооруженные ножами кухарки и прачки; в центре — трактирщицы; немного позади — всегда веселые горничные; в арьергарде дрожащий beau-monde [25] Бомонд, высший свет ( фр .). всех девяти частей Утрехта, — для примера.