Алиса Арчер - Невозвратимое

Погрузившись в воспоминания, генерал замолчал. Затем, отхлебнув крепкий напиток, тихо проговорил:

– Он был чудовищем, которым пугают детей. Но теперь его нет, и дети могут спать спокойно. Знаешь, я часто задаю себе один вопрос и все не могу найти на него ответ. Где тот рубеж, за которым ангел превращается в монстра? Дети такие… невинные, светлые, чистые. Но потом они вырастают и становятся…

– Нами… – прошептал Вяземский, и Бельский вздрогнул.

– Только я всегда старался выбрать наименьшее зло – словно оправдываясь, произнес он. – Ты выбрал зло необходимое. А Книжник – абсолютное. Вот в этом и вся разница.

Он поднялся со стула и открыл окно. Глубоко вдохнул тусклый февральский рассвет. Шагнул к столу за стаканом и пошатнулся, почувствовав, как дрогнул под ногами пол. Дом протяжно загудел, где-то в глубине его что-то заскрипело, заскулило, стонущим эхом пронеслось по пустым помещениям. Бельский оглянулся на профессора и увидел, что тот, не отрываясь, смотрит в монитор. Мерцающий сигнал исчез, и темный экран выглядел сиротливо и мрачно. И это значило, что где-то очень далеко, по ту сторону пустоты, оборвалась человеческая жизнь. Вдали от дома, в ином времени, в ином пространстве.

– Это я должен быть там, – прошептал Вяземский. – Это моя ответственность, мой крест. Я должен был пройти этот путь до конца. Но я, как всегда, прикрылся тем, кто оказался лучше меня. Хотел бы я знать, что он увидел там – в центре аномалии.

– Там смерть, Петр, – пожал плечами Бельский. – А смерть всегда отвратительна. Может быть, это и к лучшему, что ты не узнал, каково это – умирать в аномалии.

– И не узнаешь никогда ты, – начал цитировать Вяземский, – чтоб в сердце не вошла тревога, в какой болотине проклятой моя окончилась дорога.

В ответ Бельский печально улыбнулся и покачал головой:

– Я разлюбил Гумилева, когда узнал, что он был любимым поэтом Книжника. Больше не могу его читать, зная, что этими стихами наслаждался садист и убийца. И за это я тоже его ненавижу. Он отобрал у меня наши долгие вечера, наши беседы – все отравлено, все теперь имеет привкус пепла.

– Прости меня, – голос профессора вновь упал до шепота. – Прости, что помешал тебе закончить эту историю и обрести покой. Я действительно не знал, что это имеет для тебя такое значение.

– Я понимаю. Но если бы ты знал, скольких хороших парней он убил. Сколько раз я смотрел в глаза их женам и матерям. Я дал себе обещание отомстить за них. И мне трудно смириться, что ты лишил меня этой возможности. Надеюсь, в будущем мне достаточно будет мысли, что он мертв. Но сейчас я жалею, что не пристрелил его прямо там, на больничной койке.

– Если нам не удалось остановить распространение аномалий, тебе не придется долго жалеть об этом, – усмехнулся Вяземский. – А если мы отменили апокалипсис, то, что ж, в этом есть своеобразная ирония. Мир спасен от гибели благодаря тому, кто не очень-то ценил жизнь. Не смотри на меня так, Володя. Я пьян надеждой, что все получилось. Что через два дня я проснусь утром и не увижу новых пробелов на спутниковой карте. И это неплохой обмен: если для спасения мира пришлось пожертвовать всего лишь справедливостью.

– История знает много случаев, когда справедливость приносили в жертву и ни к чему хорошему это не приводило. Но в целом я с тобой согласен. Самое главное – предотвратить тот исход, что ты описал в отчете. Мир спасен. Книжник сдох. Меня устраивает.

Тепло попрощавшись со старым другом, Бельский растворился в морозном полумраке отступающей ночи.

Вяземский не спеша дотянул остатки виски, подливая в стакан до тех пор, пока стоящая перед ним бутылка не опустела. Хотелось спать, но темный экран монитора снова и снова притягивал взгляд, не давая уйти. Профессор вглядывался в него, пытаясь разгадать, что осталось там, на другой стороне. В непостижимом «нигде», породившем аномалии. Снова вернулся страх —верный и преданный напарник. Он нашептывал на ухо бесшумные речи. Что, если их усилия оказались напрасны? От этих мыслей сводило челюсти.

Два дня. Надо как-то продержаться два дня. Вяземский беспомощно обвел глазами комнату и споткнулся взглядом о незнакомый серебристый предмет. На его хромированной блестящей поверхности играли блики электрических ламп. Профессор потер глаза, но наваждение не исчезло. На стуле, где сидел Бельский, лежал пистолет. Он потянулся к телефону, но опустил руку, так и не набрав номера. Генерал был не тем человеком, который мог забыть у приятеля свое табельное оружие. И он неслучайно оставил его для профессора. Бельского мучили те же мысли, что и самого Вяземского. И он оставил другу возможность выбрать свой конец самому, уйти до хаоса и беспорядков. Не ощущать агонии умирающей планеты, не видеть, как перед кончиной мир потеряет человеческое лицо.

Вяземский взял оружие в руки. Оно было нелегким, как и выбор, который ему оставался. Но профессор чувствовал, что благодарен Бельскому. Выбирать свою смерть всегда считалось привилегией избранных. И хотя Вяземский не знал, сможет ли решиться, он почувствовал себя увереннее. Будущее по-прежнему казалось зыбким и страшным, но теперь было не обязательно в него заглядывать.

Мамины волосы отливают золотом, лицо освещает ласковая улыбка. Она разрезает яблоки пополам и протягивает половинки детям. В центре каждой половинки звезда – так умеет резать только мама. Луч закатного солнца падает ей на волосы, и они вспыхивают ослепительным блеском – теплый взгляд и улыбка в ореоле сияющего света. Яблочный аромат наполняет кухню, детский смех разносится звонкими трелями по всему дому. Счастье безгранично, и так будет всегда…

Ему пять. Он просыпается ночью от громких разговоров в прихожей. Множество голосов. Они вызывают чувство смутное тревоги и тоскливой обреченности. Мама, где ты? Почему Вадим плачет? О чем говорят эти громкие люди, почему так страшно слышать их голоса?

Ему семь. Мальчишки бросают в него камни. Он так не похож на них, он чужой и странный. Слишком большой и совсем не хочет с ними играть, только сидит в углу и читает. Он всегда побеждает, если затеять с ним драку. Они бросают камни сразу с нескольких сторон, увернуться от всех не получается. Камень врезается в голову, рассекает бровь, кровь заливает глаза. Больно. Отступать больше некуда: позади стена, и он упирается в нее спиной. Лица мальчишек одновременно злы и радостны. Маленькая стая щенков, травящая медвежонка. Внезапно в нем поднимается волна ненависти. Он видит, как их руки вновь поднимают камни. Он больше не хочет отступать. В порыве ярости он ловит летящий в него камень. Рука взрывается болью, но ему все равно. Он вкладывает в бросок всю свою силу, лицо искажается обидой и злостью. Мальчишки кидаются в рассыпную, но камень догоняет одного из них, ударяет в затылок. Мальчик падает и больше никогда не поднимается с земли. Темной лужей вокруг головы растекается кровь, и он видит в ней отражение неба и своего окровавленного лица.