Урсула Ле Гуин - Гончарный круг неба

Несомая течением, колеблемая волной, увлекаемая мощью всего океана, медуза покачивается в подводной пропасти. Свет проходит сквозь нее, тьма входит в нее, и ее несет — ниоткуда в никуда, потому что в глубине моря нет направления, нет ближе и дальше, выше или ниже. Медуза покачивается, в ней что-то пульсирует.

Раскачивается, пульсирует это самое уязвимое и невещественное существо, но на его защиту встает вся мощь океана, которому она доверила свое существование.

Но вот упрямо поднимаются континенты.

Скалы храбро высовываются из воды в воздух, в сухое, ужасное пространство света и нестабильности, где не на что опереться.

И вот течение изменило, волны предали, нарушили свой бесконечный бег; они бьются о скалы, пенятся и разбиваются.

Что будет делать существо, рожденное морем, на сухом песке при свете дня, что будет делать, проснувшись утром, мозг?..

Веки у него горят, он не может закрыть глаза, и свет врывается в его мозг. Он не может повернуться, его прижимают обломки бетона, стальные прутья зажали голову. Но вот все это позади. Он может двигаться, может сесть. Он на цементных ступенях, одуванчик растет в щели между плитами, рядом с его рукой. Чуть погодя он встает и тут же чувствует ужасную тошноту. Он знает, что это лучевая болезнь.

Дверь всего лишь в двух футах от него. Он открывает ее и выходит. За ней тянется бесконечный, крытый линолеумом коридор, тянется на мили, то поднимается, то опускается, а туалет где-то далеко, бесконечно далеко. Он идет к туалету, держась за стены, но держаться не за что: стена превращается в пол.

— Спокойнее, — слышит он чей-то голос.

Лицо консьержа висит над ним, как бумажный фонарь, бледное, обрамленное седыми волосами.

— Радиация, — говорит он консьержу.

Но Мэнни, видимо, не понимает и повторяет:

— Спокойнее!

Он в постели своей комнаты.

— Выпил?

— Нет.

— Болеешь?

— Да.

— О чем ты говорил?

— Не сумел подобрать, — отвечает он.

Он хочет сказать, что пытался закрыть дверь, через которую проходят сны, но не сумел подобрать ключ.

— С пятнадцатого этажа едет врач, — говорит Мэнни. Его слова еле слышны сквозь морской прибой. Он говорит и слышит с трудом. На кровати сидит незнакомец, держит шприц и смотрит на него.

— Это поможет, — говорит незнакомец. — Плохо? Еще бы! Приняли все за один раз!

Он показывает семь пластиковых оберток.

— Дикая смесь барбитурата и декседрина. Что вы хотели с собой сделать?

Дышать трудно, но тошнота прошла, осталась только слабость.

— Все помечены этой неделей, — продолжает врач. Это молодой человек с каштановым хвостом на голове и гнилыми зубами. — Следовательно, вы их получили не по своей карточке. Я вынужден принять меры, нравится мне это или не нравится, но я получил вызов, и у меня теперь нет выбора. Не беспокойтесь, это не уголовное преступление. Вы должны будете явиться в полицию, и вас отправят в Медицинскую школу или клинику для обследования. Там вас пошлют к врачу или назначат ДТЛ — добровольное терапевтическое лечение. Я уже заполнил бланк с помощью вашей идентификационной карточки. Мне остается только узнать, давно ли вы превышаете норму использования наркотиков.

— Несколько месяцев.

Врач что-то записал в листочке, положив его на колено.

— У кого вы взяли фармокарточки?

— У друзей.

— Назовите имена.

Больной молчал.

— Одно имя по крайней мере. Это пустая формальность, которая никому не причинит неприятностей. Они лишь получат замечание от полиции, и в течение, года их фармокарточка будет под контролем. Простая формальность. Одно имя.

— Не могу, ведь они хотели мне помочь.

— Послушайте, если вы не назовете имена, это будет расценено как неповиновение. Вас посадят в тюрьму или подвергнут принудительной терапии в институте. Номера карточек можно установить и без вашей помощи, но на это требуется время. Будет лучше, если вы назовете сами хоть одно имя.

Он закрыл лицо руками, чтобы защитить глаза от невыносимо яркого света, и сказал:

— Не могу.

— Он пользовался моей карточкой, — сказал консьерж. — Пишите: Мэнни Аренс, 247-602-6023.

Перо врача заскрипело.

— Но я никогда не пользовался твоей карточкой…

— Ничего. Проверять не станут. Все пользуются чужими карточками, а всех проверить невозможно. Я отдал взаймы свою, а пользовался чужой, и так все время. У меня их целая коллекция. Я принимаю такое, чего нет в моей карточке. Спокойнее, Джордж.

— Но я не могу…

Он хотел сказать, что не позволит Мэнни лгать из-за него.

— Через два-три часа вам будет легче, — сказал врач. — Но сегодня никуда не ходите. Все равно машинисты бастуют, поезда ведут национальные гвардейцы, и вообще сплошная неразбериха. А мне придется идти в государственный комплекс пешком целых десять минут, черт побери!

Он встал, и кровать подпрыгнула.

— В этом комплексе двести шестьдесят детей больны квашноркортом. Голод. Не хватает протеина. Что я могу для них сделать? Я уже затребовал для детей минимальный протеиновый рацион и ничего не получил. Сплошная красная лента и извинения. Они вполне могут сами купить себе пищу — так мне сказали. Конечно, могут. Но где ее взять? Делаю им уколы витамина С и стараюсь не замечать, что они голодают.

Дверь хлопнула. Мэнни сел на кровать.

Слабый сладковатый запах, как от свежескошенной травы. Он закрыл глаза. Из тьмы послышался отдаленный голос Мэнни:

— Хочешь быть живым?

Из кабинета доктора Уильяма Хабера не было видно гору Маунт-Худ. Кабинет помещался внутри Восточной Башни Вильяметт, на шестьдесят третьем этаже, и из него вообще ничего не было видно. Но на одной из лишенных окон стене кабинета висела большая фотография горы Маунт-Худ, и доктор Хабер смотрел на нее, разговаривая с медсестрой по коммутатору.

— Кто это Орр, Пеппи? Тот истерик с симптомами проказы?

Сестра сидела всего лишь в трех футах от стены, но внутренний коммутатор, подобно диплому на стене, внушает пациентам почтение и придает веса доктору. Не годится психиатру открывать дверь кабинета и кричать:

— Следующий!

— Нет, доктор, истерик — это мистер Грин. Он придет завтра в десять. А этого нам направил доктор Уолтерс из Университетской медицинской школы. Случай ДТЛ.