Песах Амнуэль - Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

Мужа себе я бессознательно выбрала от противного, и он, действительно, был противоположностью атлетически сложенному красавцу папе: очень худой, неуверенный в себе человек, проводивший жизнь за книгой или шахматной доской. К тому же, одноклассник, дружили мы в школе. Кто мог подумать, что это будет домашний тиран вроде папы, правда, в ином стиле, более изощренном. Он, как и папа, не взял на себя ответственность за семью, вымещая на ней неосознанное недовольство собой. Думаю, что, если и у старшего моего сына Антоши спросить, «что такое папа», он вряд ли ответит вразумительно. И знаю еще, что и для него наличие «папы» не прошло бесследно.

Мой второй брак, приведший в конце концов к рождению Мити, поначалу вполне можно было назвать счастливым. Любовь и полное совпадение интересов. А еще — крепкое мужское плечо, поездки, горы, книги, праздники — все для меня. И Антон его обожал. И все дети моих подруг на нем висели и видели, наверное, свой идеал мужественности. А он хотел так немного: ребенка, своего, сына. Так и говорил, просил, умолял целых четыре года. И все наши друзья, участники наших походов в горы и домашних разговоров в саду под кустами сирени — все удивлялись мне: ты чего? А я не позволяла себе захотеть ребенка, боялась повторения нищеты и одиночества, что обрушились на меня с рождением Антоши. Ведь наша привычная веселая бедность с появлением ребенка так легко превращалась в нищету.

Так и случилось, когда я, утратив под давлением извне бдительность, родила моего дорогого Митю. Появление долгожданного ребенка, сына, поразительно похожего на отца, к моему ужасу, ввергло его поначалу в депрессию, а потом и вовсе заставило уйти от нас. Бремя отцовской ответственности оказалось не под силу нашему супермену, и я сначала в порыве обиды и разочарования, а потом — в стойком намерении защитить свое дитя, истребила память о нем.

Митя так и вырос в тоске по отцу и тяжелой детской обиде, а я, уже зная, что наличие отца, любого! — необходимо ребенку и гораздо менее разрушительно, чем его полное отсутствие, ничего не смогла с собой поделать, и готовая lovestoryего появления на свет застревала в моем горле.

Тем временем, дети выросли, родители постарели. Мы давно жили в Израиле. Папа много раз пытался соединиться с семьей, и мы шли ему навстречу. Но как-то так все время выходило, что он опять слишком на нас потратился, а хуже нас на свете нет, — и мы расставались. Мама несколько раз, не желая мешать мне (ей все казалось, что она мешает моей личной жизни), уступала его уговорам и уходила к нему, но очень скоро ей приходилось вернуться. И она возвращалась, оскорбленная и негодующая, пока не поняла окончательно, что жизнь с этим человеком невозможна ни для кого в принципе.

Он получил небольшую новенькую квартиру в доме для пожилых людей и через короткое время превратил ее в свалку бесполезных вещей, которые подбирал, где только мог. Это не было приметой старости, он так поступал всегда. Я помню, как плакала мама, это было раз в жизни лет сорок назад, когда сгорел его двухэтажный сарай, набитый битком купленными на барахолке никому не нужными вещами. В этот сарай были вложены все его деньги и, должно быть, вся его любовь.

Он приходил к нам почти каждый день. Старался быть полезным, но не так, как это нужно было бы нам, а так, как он это понимал. Гулял с собачкой у мусорных баков, несмотря на мои протесты. Ему там было интереснее. Оставался обедать. Выросшие без его участия и без его помощи дети не обращали на него внимания. Мама раздражалась и пила успокаивающее. Но когда он вдруг не приходил почему-то, мы волновались, звонили и, если он не слышал звонка, ехали к нему домой.

Соседей напрягало пожароопасное состояние его квартиры. Они жаловались, протестовали, хозяин дома возмущался и требовал навести порядок. Мама одна или со мной отправлялась к нему, и мы неоднократно совершали эту адову работу по приведению его жилища в нормальное человеческое состояние. И, конечно же, вскоре все возвращалось в исходную позицию.

В числе очень многого прочего папа привез с собой все краски, какие у него оставались от лучших времен, и этюдники, большой и маленький. Говорил поначалу, что уж теперь-то он займется писанием пейзажей. Но так этого ни разу и не сделал за все двенадцать лет, бесполезно кружа по улицам и магазинам в поисках того, что «может пригодиться».

Я между тем заболела, мне сделали несколько операций, и тогда я впервые увидела, как он испугался за меня и в первый раз назвал меня «Ниночка».

— Ниночка, тебе больно? — и у него искривилось лицо. Он почувствовал мою боль. Я едва не расплакалась…

Он был очень крепок физически, прекрасно выглядел и даже приехал к нам в Йом Кипур на велосипеде.

А в первый вечер праздника Суккот его сбила машина. Он шел к нам. Как это случилось, никто не знает. Мне позвонили из полиции, и мы со старшим сыном поехали в больницу. Травмы были очень тяжелыми, он ненадолго пришел в сознание, а потом впал в кому на месяц. Потом была интенсивная терапия, аппарат искусственного дыхания, реабилитация… Прогноз врачей был весьма неутешительный.

Все это время я испытывала острую жалость, страх за него и мучительное чувство вины: ведь он шел к нам, он нас считал своей семьей. Я чувствовала его боль, его одиночество и начинала понимать, «что такое папа».

Последние полтора года он живет в гериатрическом центре. Я навещаю его один-два раза в неделю. Он узнает меня и радуется, называет доченькой. Ходить он не может. Я вывожу его в коляске на террасу. Мы смотрим вместе на пригорки, цитрусовые сады, развалины старого дома. Он каждый раз удивляется, как много машин. Видит холмы, дома, деревья и говорит: «Как красиво! Смотри на листья, ты видишь, что все они разного цвета?»

Я спрашиваю:

— Ты хотел бы это нарисовать?

— Нет, — сердится он, — я уже ничего не хочу, а ты нарисуй.

И я обещаю.

Я по многу раз читаю ему детские рассказы Зощенко, он слушает внимательно и понимает, смеется в смешных местах, удивляется и говорит: «Надо же!» Иногда ему тяжело вникать в содержание, и тогда я читаю ему Бродского. И он, не понимая резкости смысла, наслаждается четким ритмом этих стихов и успокаивается. Я сижу рядом с ним и думаю, что, в сущности, мало знаю о нем. Он никогда не рассказывал о своем детстве, о родителях, брате, младшей сестре. Все они погибли в Крыму в сорок первом, и эти воспоминания были слишком болезненны. Никогда не говорил о войне, в которой участвовал с первого до последнего дня. И вообще, почти не говорил, а только кричал и ругал нас.

Как-то я рассказала старшему сыну о том, как скудно мы жили в детстве, как моя мама, его бабушка, каждое лето устраивалась на три месяца работать в пионерском лагере, чтобы у детей была возможность побыть у моря, а когда изредка приезжала на выходной, удивлялась изобилию в холодильнике. Все дорогое и вкусное он покупал только для себя. И Антоша сказал неожиданно: «Бедный, у него совсем не было радости».