Песах Амнуэль - Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

С этого портрета началась не просто моя работа при дворе — началось наше сближение с Людвигом. Сближение двух людей, каждого из которых еще при жизни назовут Великим — и нет, я не испытываю смущения ложной скромности, приводя это сопоставление. Я не могу сказать, что стал другом Людвига; император принципиально избегал заводить друзей, полагая, что правитель никого не должен слишком приближать к себе, дабы личные чувства не возобладали над интересами государства — и более того, дабы само подозрение, что подобное возможно, было исключено. И все же я был для него большим, чем просто придворным живописцем. Я был летописцем эпохи Людвига, выразителем ее духа. Я не сидел безвылазно в столице, исполняя заказы — я сопровождал императора в его походах и трудах, я своими глазами видел, какого цвета озаренные пламенем стены замка мятежного графа и какого — свежеструганные доски лесов в начале строительства нового собора. Видел я и кровь, пролитую в бою и на эшафоте. Видел и изображал — правдиво, как и всегда. Людвиг не возражал против этой правды. Не только потому, что она служила устрашению врагов престола. «Люди должны знать, какою ценой уплачено за возрождение, — говорил он. — Тогда они будут больше ценить и лучше беречь его».

Многие, разумеется, находили эту цену чрезмерной. Еще при жизни о Людвиге ходило немало зловещих слухов, которые, вероятно, еще умножатся теперь, после его кончины. Говорили, к примеру, что он распорядился умертвить собственного сына, дабы избежать ситуации, возникшей после смерти его легендарного прапрадеда, когда Империя едва не была разделена между тремя сыновьями последнего. Причем Людвигу особенно ставят в вину то, что он лишил жизни не младенца — что, мол, еще как-то можно было бы оправдать, — а четырнадцатилетнего юношу, которого все эти годы расчетливо растил «про запас», на случай преждевременной смерти старшего сына. Скажу сразу — я не знаю, правда ли это. Хотя скоропостижная кончина Раймонда менее чем через год после свадьбы наследного принца Филиппа и вскоре после рождения у того наследника и в самом деле выглядит подозрительной. Но верно и то, что Раймонд с детства не отличался крепким здоровьем. Всякий может убедиться в этом, взглянув на его портрет моей кисти. И нет, я вовсе не преувеличил болезненной бледности мальчика. Я был правдив в этой своей работе, как и во всех остальных.

Сам Людвиг всегда говорил, что жалость и жестокость — две стороны одной медали, имя которой — несправедливость. Правитель не должен отклоняться от справедливости ни в ту, ни в другую сторону. Следуя этому принципу, Людвиг не наказывал за ошибки (если не считать наказанием отстранение от должности того, кто с нею не справился), но и никогда не прощал вины, основанной на злом умысле, как бы горячо ни каялся потом злоумышленник. Но можно ли назвать справедливой смерть невинного юноши, даже если она, возможно, предотвратила кровавую междоусобицу и распад страны? Не знаю; во всяком случае, если Людвиг и в самом деле сделал это, не мне его судить.

Еще один афоризм Людвига гласил: «Правитель не обязан разбираться ни в военном деле, ни в хозяйствовании, ни в строительстве. Правитель обязан разбираться в людях. Искусство управления состоит в том, чтобы расставить правильных людей на правильные места». Пожалуй, по отношению к нему самому это было неким преуменьшением, ибо он лично разбирался во многих вещах (но военное дело и впрямь не было его сильной стороной — возможно, из-за щуплого сложения, привившего ему отвращение к тяжести меча и доспехов еще с детства; император, за которым числится столько побед над варварами и мятежниками, лично не командовал ни одной из битв). Однако в людях он действительно не ошибался почти никогда. Возможно, приглашение на должность придворного живописца было едва ли не единственной его ошибкой. Не потому, разумеется, что он взял на эту должность меня. А потому, что изначально оно было адресовано не мне. Впрочем, эту ошибку — допущенную по недостатку информации, а не проницательности — я исправил за него.

И я стал первым живописцем Империи по праву. Благодаря собственному таланту, а не чужим документам и не милости монарха — каковой милости не было бы, если бы я не заслужил ее делом. Я достиг всего, о чем может мечтать художник. Я создал впечатляющую галерею портретных, жанровых, батальных и пейзажных полотен; я расписал самые знаменитые дворцы и соборы, воздвигнутые или отреставрированные в эпоху Людвига. И ни в одной из своих работ, даже в самых формальных, я не отступил от своих принципов вкуса и художественной правды. Мое искусство прославлено во всех концах цивилизованного мира; я стал законодателем стиля в живописи на многие годы вперед. Я лично отобрал и воспитал дюжину учеников — не так много, как иные, но моим критерием было качество, а не количество. Моему финансовому состоянию могут позавидовать иные столичные аристократы, и уж точно оно многократно превышает самые смелые мечты любого сына булочника.

И, разумеется, никакие кровавые призраки не тревожат мой сон. О том, что я сделал почти пятьдесят лет назад на пустынной дороге к северу от Бононы, я не жалел ни единой минуты. Несколько раз — уже после того, как моя слава распространилась по всей Империи — мне приходили письма от оставшихся у Винченто родственников — или, во всяком случае, от людей, претендовавших на то, что являются таковыми. Разумеется, во всех этих письмах они просили денег у своего богатого и знаменитого родича. Я оставлял их без ответа.

И как не знаю я мук раскаяния, так же не знаю я и мук страха. Никто не смог бы и даже не попытался бы меня разоблачить.

Словом, у меня есть все, за исключением разве что дворянского титула. Людвиг предлагал мне его, но я отказался, обосновав это тем, что, поскольку я предпочитаю оставаться холостяком и воспитание отобранных мною учеников для меня всяко предпочтительней обзаведения собственными детьми, нет нужды создавать новую дворянскую фамилию, которую все равно некому будет передать. Людвиг согласился и более не возвращался к этой теме.

К ней вернулся Филипп, когда принимал мою отставку с поста придворного живописца. Окончание долгого царствования и восшествие на престол засидевшегося в принцах наследника всегда означает большие перемены при дворе — особенно среди престарелых придворных — но Филипп не решился бы сместить столь прославленного человека, как я. Это было целиком мое решение. Мое зрение уже не так остро, как раньше, и, хотя я все еще мог бы писать портреты и картины иных жанров, опираясь на знание тысяч типажей, хранящееся в моей памяти, они уже не были бы столь совершенны, как прежние. Возможно, этого никто бы и не заметил и уж, наверное, не высказал бы вслух. Но я не желаю создавать что-либо, не отвечающее моим собственным строгим критериям.