Огюст Вилье де Лиль-Адан - Избранное

И однако по самой природе своей я не способен долго покоряться существу (какими бы могущественными ни были его чары), которое я наполовину презираю. Любовь, в которой к плотским ощущениям не примешивается ни чувство уважения, ни взаимное понимание, кажется мне оскорблением самого себя. Совесть моя громко вопиет, что подобная любовь есть проституция сердца. Горькие размышления и безрадостные выводы, явившиеся итогом моей первой любви , внушили мне крайне неприязненное отношение ко всем женщинам вообще, и я впал в безнадежнейший сплин.

Та жгучая страсть, которую рождало у меня вначале ее внешнее существо: линии ее тела, ее голос, ее запах, — ныне уступила место чувству абсолютно платоническому. Нравственный облик ее заставил навсегда оцепенеть мою чувственность. Ныне чувства мои сведены к одному лишь чистому созерцанию. Я даже подумать не могу о ней как о любовнице — одна мысль об этом вызывает у меня содрогание! Так что единственное чувство, которое я испытываю по отношению к ней, — это какое-то болезненное чувство восторга. И если бы смерть не сопровождалась печальным исчезновением человеческих черт, я хотел бы, чтобы мисс Алисия умерла, дабы я мог молча созерцать ее мертвую. Словом, чтобы утолить мое страстное равнодушие к ней, мне необходимо одно — присутствие ее внешней формы, пусть даже иллюзорной, ибо ничто не может сделать эту женщину достойной любви.

Вняв настойчивым ее просьбам, я принял решение помочь ей получить ангажемент в одном из театров Лондона, и это лишь означает, что… я не дорожу более жизнью.

Но чтобы доказать самому себе, что я все же не совсем даром прожил ее, мне захотелось вновь встретиться с вами и, прежде чем покончить с ней счеты, пожать вам руку.

Вот вам моя история. Вы сами захотели, чтобы я поведал ее вам. Как видите, у меня нет иного выхода. А теперь дайте вашу руку и — прощайте.

— Дорогой граф Эвальд, — медленно произнес Эдисон. — Как? Из-за женщины? Да и еще… из-за такой женщины? Неужто это вы? Все это кажется мне каким-то сном.

— Мне тоже, — сказал лорд Эвальд с горькой и грустной усмешкой. — Что мне сказать вам? Эта женщина оказалась для меня чем-то вроде тех прозрачных, заманчиво журчащих ручейков, что текут в южных странах под сенью древних лесов. Если, соблазнившись красотой коварных этих струй, вы весной окунете в них живой, наполненный соком зеленый листок, вы вынете его оттуда окаменевшим.

— Да, это верно, — задумчиво сказал Эдисон.

И, пристально посмотрев в глаза молодого человека, он отчетливо прочел в его блуждающем взгляде страстную готовность уйти из жизни.

— Милорд, — сказал он, — вы — жертва юношеского недуга, который обычно излечивается сам собой. Все ведь подвластно забвению — неужто же забыли об этом?

— О, — сказал лорд Эвальд, вставляя в глаз монокль, — уж не принимаете ли вы меня за человека, способного изменить себе? Таков я от природы: вполне отдавая себе отчет в бессмысленности своей «страсти», я тем не менее не в силах ей противиться и нахожусь во власти ее чар и мучений. Я знаю, насколько это безысходно. Знаю, что все для меня кончено. А теперь, друг мой, поскольку исповедь мою вы уже выслушали, не будем больше говорить об этом.

Эдисон поднял голову и несколько минут, подобно хирургу, решающему вопрос об операции безнадежного больного, вглядывался в лицо этого бледного, слишком благородного юноши.

Казалось, он сосредоточивает все мысли свои, все свои силы для некоего странного опыта.

— Поговорим серьезно, — сказал он наконец. — Подумайте: вы — один из самых блестящих вельмож Англии. Вы знаете, что есть на свете подруги, возвышающие и облагораживающие для нас радости жизни, прелестные юные девушки, которые любовь свою дарят нам лишь однажды и навсегда: да, да, верные, нерушимые сердца, идеальные создания, светлые, как утренняя заря. И вы, милорд, с вашим ясным, с вашим возвышенным умом, вы, у кого есть все: благородное происхождение, власть, богатство и, стоит вам только захотеть, блестящая карьера, — вы бессильны перед этой женщиной! Да вы только пожелайте — и тысяча других, не менее пленительных, явятся к вам по первому зову! И среди них может оказаться около сотни тех очаровательных женских натур, которые оставляют по себе отраднейшие воспоминания и мысли о которых всегда согревают сердце! А средь этой сотни найдется с десяток женщин со стойким сердцем, с незапятнанным именем, и вот средь этих десяти и будет одна — та единственная, которая окажется достойной носить ваше имя, ибо на пятьдесят Данаид всегда приходится одна Гипермнестра.

А теперь перенеситесь мыслью вперед на тридцать или сорок долгих лет, прожитых благодаря этой избраннице в счастье, в довольстве, среди светлых семейных радостей, и вообразите себя стариком, который подводит итоги своему — кто знает? — может быть, достославному прошлому и оставляет Англии прекрасных сыновей, с гордостью носящих ваше имя и достойных высокого вашего рода. И вот вы, пренебрегая этим долгим безоблачным счастьем, уготованным судьбой земному своему баловню, пренебрегая блестящим будущим, ради достижения которого множество сынов Евы изнуряли бы себя в упорной борьбе, или готовы были бы тысячу раз рисковать жизнью, — вы собираетесь отречься от жизни, и ради чего? Ради случайной женщины, которую злой рок, избрав из миллиона ей подобных, поставил у вас на пути, дабы толкнуть вас на подобное преступление. Вы придаете такое значение этой ничтожной особе, а ведь не пройдет и нескольких лет — и она бесследно улетучится из вашей памяти, подобно одуряющим и коварным испарениям, струящимся из наргиле курильщиков опиума! Ах, позвольте мне сказать вам, что на вас, как видно, дурно повлияло общение с мисс Алисией Клери — это ей пристало предпочитать сущности форму, но вы… вот это воистину печально!

— Друг мой, — отвечал лорд Эвальд, — прошу вас, не судите меня столь строго, ибо сам я сужу себя еще строже, еще беспощаднее, и все впустую.

— Я говорю сейчас с вами во имя той юной девушки, в которой вам суждено найти свое спасение, — продолжал Эдисон. — На кого вы оставите ее? Ведь мы отвечаем за зло, которое причиняем, не делая добра.

— Повторяю, я немало выстрадал, думая обо всем этом, — отвечал лорд Эвальд, — но что делать — таков уж я от рождения. Я могу любить лишь однажды. В нашем роду есть неписаный закон: тот, кто ошибся в выборе, обязан уйти из жизни — вот и все. Уйти без колебаний, без единой жалобы. А всякие «тонкости» и «взаимные уступки» мы предоставляем всем прочим.