Борис Штерн - Приключения инспектора Бел Амора. Вперед, конюшня!

— А разве это не одно и то же? — задумался Борщ.

— Далеко не одно и то же. Разница примерно такая, как между «преданым человеком» и «преданным человеком». И наконец: чьи пальчики нужно облизывать — свои или бамьи?

— Ну, это по вкусу — как кому нравится! Да вы попробуйте!

Я попробовал. И облизал как свои, так и бамьи пальчики. Необыкновенно вкусно.

Или такой рецепт... впрочем, не буду портить себе аппетит. Попробую котлеты ударные, по-саперски.

ОСТОРОЖНО: ВЗРЫВ-КОТЛЕТА!Мясо на косточке, внутри заполнено горячим соусом под давлением. Что-то вроде гидравлической гранаты. Как есть котлету по-саперски, чтобы соус попал в рот и никого не забрызгал? Шеф-кок объяснил (надеюсь, он шутит):

— Надо снять пиджак, галстук, рубашку, брюки (одежду можно повесить на спинку стула), перекреститься, выпить рюмку, лечь на стол — можно и плашмя, по достаточно прилечь животом на стол, — и, взяв ударную котлету за косточку, отставив руку и выпучив (или зажмурив) глаза, осторожно откусить котлету строго перпендикулярно косточке. Произойдет взрыв, горячий соус попадет в рот и последует в пищевод, а ударная волна ударит в голову.

Такие вот меры безопасности. Попробовал. Встал из-за стола с ударенной головой.

Войнович, проходя мимо, злорадно и не без намека похлопал меня по животику.

ЯВЛЕНИЕ ЛОБАНА С КОРОВОЙ.

ДОЖДАЛИСЬ!Ближе к обеду над Шишкиным Лесом раздался выстрел тормозного парашюта, и на «Маракканне-2-бис» в желтом председательском лимузине появился Лобан.

— Ну, вот и главный герой пожаловал! — сказал Войнович.

Все сбежались и с нетерпением ожидали — с вечера заключались пари на первую фразу, которую скажет Лобан на земле Маракканны из своего знаменитого репертуара («здрасьте в вашей хате» не в счет) по поводу трех технических поражений, что-нибудь вроде: «Ну, вы тут без меня наиграли!», или «Что мы визуально видим?», или «Главное не побеждать, главное выигрывать».

Лобан вышел из «торнадо-кванта» — пиджак на палке, сущий шкилет с опухшим дистрофическим лицом. Он приехал со своей такой же тощей коровой — той самой, с которой бежал из Приоби, — это был какой-то примороженный доходяга с распахнутыми голубыми глазами и с первобытной картонной папиросой-гильзой в цинготных деснах. Рад, конечно. Свобода, блин, удрал из тоталитарной Приоби! Лобан скупо рассказал, как две недели они кружили по тайге, путали следы, а потом пошли именно на Верхнюю Варту к Майдану за Красным Полярным Смещением — весь Нижний Вартовск был, конечно, оцеплен. Держались на калорийных таблетках, морозы за сто пятьдесят, растапливали снег, однажды забили медведя — и это было спасением. Вышли на Колымагу и, к счастью, сразу наткнулись на Верхне-Вартовский СОС-форпост. Повезло, вернулись из ледникового периода. Лобан весь промерз, совсем исхудал, но не истощился.

— С приехалом!

Когда мы обнялись, я почувствовал его злой нутряной ледниковый холод.

— Мы будем здесь жить, — сказал Лобан, оглядываясь по сторонам. Этой фразы никто не ожидал, все спорщики пролетели. На мой вопросительный взгляд коротко ответил: — Так надо.

— Нет вопросов, живите.

Надо сказать дяде Сэму, чтобы выбрал для них комнаты поудобней. А у шеф-борща, то бишь, шеф-кока, обед готов.

— Постой, не тащи в стены, дай отдышаться. Здесь у тебя хорошо, тихо.

— Да, визуально смотрится.

— Не подначивай, у меня что-то с юмором плохо стало, — очень серьезно сказал Лобан и представил свою корову: — Знакомься. Наш быстрый разумом Ньютон. И скорый на ногу Платон — драпал из Приоби так, что я еле за ним поспевал. Он нам очень пригодится в конюшне.

Корова звалась Анатолием Филимоновичем Гусочкиным. Это был коренной приоб, жертва хантского режима и гениальный ученый-самоучка, который не имел ни одного патента, потому что все его открытия оформлялись как рационализаторские предложения. Жил на подачках и на премии за рацуху, даже на папиросы не хватало. Горбатился в научно-текстильной шараге, пока Лобан его оттуда не выдрал.

Я протянул Корове руку. (В дальнейшем кличка «Корова» так приросла к нему, что даже сейчас мне как-то непривычно читать или писать о нем «Анатолий Филимонович Гусочкин». Пытались называть его Гусем, но Гусь не прижился — во-первых, это прозвище давно и прочно принадлежало бригадному дженералю Гу-Сину, во-вторых, гусь — птица гордая, важная, себе на уме и может постоять за себя — даже в законе записано, что если водитель задавит курицу, с него не возьмут штраф, потому что курица — птица глупая; если же водитель задавит гуся, то будет крепко оштрафован, потому что гусь приравнен к разумному существу. Толик же абсолютно не обладал никакими гусиными способностями. Все его называли Толиком или Коровой, он не обижался, он и был похож если не на корову, то на теленка.)

Корова выплюнул картонный окурок, обхватил мою ладонь своими обмороженными ладонями и с пылом заговорил:

— Я о фас знаю! Фремного о фас наслышан! Фы с Феломор-Фалтийского канала! Зофите меня фросто Толик! И не офращайте фнимания на мою фукфу «ф»!

— Что он сказал? — удивился я.

— Феломоро-Фалтийский канал — это Беломоро-Балтийский канал, — перевел Лобан. — Вместо букв «б», «в» и «п» Толик произносит «ф» — ему какой-то вертухай в Шараглаге выбил передние зубы.

— Должен вас разочаровать — на Беломоро-Балтийском канале я никогда не был, — сказал я Корове.

— Не может фыть! Откуда же имя такое?

Я пожал плечами:

— От папы.

— А ф Экифастусе фы фыли? А в Каргофольлаге?.. — допытывался Корова.

(«Экифастуз», «Каргофольлаг» и «фыли» — это «Экибастуз», «Каргопольлаг» и «были». Корова отчаянно боялся зубных врачей — как футболисты уколов — и еще долго отказывался вставлять новые зубы. Это его «фырканье» всех веселило, но иногда приводило к серьезным научным и производственным недоразумениям — например, «пю-бюзоны» он называл «фю-фюзонами», его ученые коллеги не понимали этого термина и переспрашивали, начиналась никому не нужная путаница. В конце концов по моему приказу Гуго и Хуго сначала обманом завели Корову к хорошему дантисту, а потом силой усадили в стоматологическое кресло. В дальнейшем я не буду передавать в отчетах эту особенность его произношения — кроме тех случаев, когда возникали недоразумения, приводившие к серьезным издержкам.)

— Скажи ему, что квантовался на Соловьях, — шепнул Лобан.

Я сказал. (Я в самом деле однажды все лето прожил на Соловьиных Островах с экскурсией, вернее, с научной экспедицией — охранял практикантов-филологов, собиравших местный фольклор; и с тех пор ботаю по фене.) Услышав о Соловьях, Корова совсем потерял дар речи и заплакал. Лобан положил руку мне на плечо и многозначительно произнес: