Александр Янтер - На суше и на море - 1978

Асфальт взлетел на склон котловины Шестого озера. Как бы заснеженную поверхность дна озера геометрически расчертили дренажные канавы. У дальнего берега возвышалась кирпичная труба, окруженная низкими строениями. Оттуда понизу шла напрямик двойная нитка узкоколейной дороги. Указав на трубу, Аннаберды Аязович пояснил: это остатки промышленной установке, то есть «кипящего слоя». Там в последнее время перед пуском завода выпаривали в щелоке мирабилит.

К Аязову подошли несколько человек. Одного из них он пригласил поехать с нами дальше, к заливу. То был начальник цеха Худайбергенов — темнолицый и худощавый, очень застенчивый с виду. Шестое озеро — старый центр бассейновой добычи сырья. Всю технологию тут определила природа. В зимние холода в рапе, которую сюда подают, начинается кристаллизация мирабилита, н садится на дно. Весной воду спускают, мирабилит сохнет. В летнюю жару верхний слой его превращается в сульфат-порошок, сульфат сгребают в кучи, насыпают в мешки.

Когда-то я видел, как в тонкой белой пыли по этой слепящей поверхности продвигались шеренги людей, облаченных в комбинезоны и марлевые респираторы, с деревянными лопатами. Ветер приносил сульфатную пыль к поселку и пудрил ею склоны ближних бугров.

А сейчас было тихо, прохладно, воздух прозрачен. Сульфат теперь в основном собирают машинами. Большую часть рапы добывают с помощью скважин из подземных солевых горизонтов. За поселком шоссе спустилось на бывшее дно залива к Четвертому озеру, отгороженному широкой песчаной дамбой. Четвертое озеро было полно воды — тяжелой, темно-синей. На ней металлически посверкивала мелкая ветровая рябь.

Асфальт кончился. Выйдя из машины, мы прошли по дамбе с полкилометра. Вода и вблизи была темно-синей. Худайбергенов выкопал из песка несколько толстых, раздвоенных корешков.

— Дикая морковь. Сладкая. Еще мальчишками мы ходили в пески искать ее.

Корешки были бледно-розовые, длиной сантиметров по восемь. Над ними ботва в виде зонтиков, а вместо листьев, как у многих солянок, влажные веточки темно-зеленого цвета. И в самом деле, «морковь» была почти сладкой.

Вода из Четвертого озера перетекала в соседний бассейн по искусственному ручью.

Мы видели северный берег Кара-Богаза таким, каким его, вероятно, могли в свое время видеть с моря первые исследователи залива, ходившие здесь на шлюпках. Теперь воду держат только искусственные сооружения — вот эта дамба, насыпанная бульдозерами.

Заходящее солнце освещало обрывы мысов. От них ложились синие тени. На террасах над ними виднелись остатки старых бараков, где жили когда-то бригады первых сульфатчиков.

Впрочем, в тридцатые годы сульфат собирали и у южного побережья залива. Был там, например, промысел Кизылкуп, между мысом Омчалы и косой Янги-су. В Кизылкупе сгребали соль, выброшенную на отмель зимними штормами. Разумеется, после того, как она подсыхала на солнце. Отправляли ее в Красноводск большей частью гужевым транспортом.

Лет двадцать назад перед первым маршрутом на Туаркыр я побывал с отрядом у Кизылкупа. Мы решили там переждать непогоду конца февраля.

Мыс Кизылкуп спускался в соленую топь, зловеще расцвеченную темными пятнами трясин. Здесь кончались глубоко пробитые и засохшие колеи старинной дороги. В радужных разводах самосадочной соли по ней змеился горький ручей. У подножия террасы коренного берега торчали кирпичные остовы печек, полусгнившие балки.

Непогода кончалась, светило первое солнышко. Мы бродили в развалинах, и кто-то вдруг указал на лоскут нагретого солнцем толя: «Держу пари, под ним — скорпион».

Движение сапога — и вот оно, нежно-зеленое, как молодая трава, существо, будто иллюстрация к книге Б. Федоровича «Лик пустыни»… Скорпион был слабый, вялый после зимней спячки. Но его хвост, с шипом на конце, угрожающе изогнулся.

Потом они встречались нам часто — зеленые, серые, коричневые, даже угольно-черные. Очень подвижные. Заползали в палатки, в обувь, снятую на ночь.

Возле Четвертого озера воспоминания увели меня от спутников, толковавших о необходимости тут и там подкрепить дамбу. Я вспоминал старинный Чагыльский тракт, ведущий из Красноводска на Туаркыр вдоль южного побережья Кара-Богаза. От этого тракта влево вели малоезженные дороги в залив: на Омчалы, Кизылкуп, Янги-су. Летом по ним проходили машины экспедиции… Собственно, экспедиция исследовала не залив, а его обрамление, включая Туаркыр и степной Мангышлак. Идея состояла в том, чтобы структурной съемкой дополнить и свести воедино все данные о геологическом строении этой территории и затем представить перспективы поисков нефти и газа.

Прикарабогазье. Только лишь берега самого залива, если грубо измерить по карте их общую протяженность, вытягиваются на семьсот километров. А еще сотни и сотни километров чинков Устюрта, а еще обрывы бессточных впадин, размеры которых таковы, что их видно из космоса. И Туаркыр — полоса разрушенных гор, обрамленная песчаными массивами и солончаками.

Паустовский писал, что на Туаркыре («Таур-кыр» в его повести) побывал лишь один человек — «геолог Лупов». И открыл там залежи каменного угля на площади тысяча шестьсот квадратных километров. Замечу, к слову, что ленинградский геолог Николай Павлович Лупов в этом крае работал тридцать лет с лишним. Еще в начале шестидесятых годов он возил в урочища Туаркыра участников всесоюзных геологических совещаний и консультировал Южную экспедицию. А местный уголь, как выяснилось, промышленного значения не имеет, как и руды нескольких металлов, обнаруженные там в тридцатые годы и после войны.

Но мы говорим о заливе Кара-Богаз. Он, вероятно, сродни всем бессточным впадинам запада Средней Азии. Эти впадины выработаны в известковистой толще осадков третичных морей. Как язвы, они проели верхний покров и углубились в пласты мезозоя. Я говорил уже, что края этих впадин отвесные. Это обрывы-чинки высотой по двести и триста метров. По обнажениям можно читать фрагменты геологической истории Закаспия за последние пятьдесят или сто миллионов лет.

И нет двух одинаковых впадин.

Кара-шор (Черный солончак), например, в плане похож на чулок, вытянутый с юга на север. Его длина сто десять — сто двадцать километров, а ширина — пятнадцать — двадцать. В ясную погоду с западного чинка, от колодцев Гокленкуи, виден восточный.

Шор-Казахлы (Казахский солончак) — вроде кармана, подвешенного к устюртскому чинку. В эту впадину с юга через пески идет машинная дорога. В стороне от дороги несколько черных округлых ям, окруженных зарослями ядовито-зеленых солянок. В ямах вяло пульсирует вонючая жижа. Это грязевые вулканчики. А возле единственного машинного подъема на Устюрт во впадине Шор-Казахлы стоят рядком двухсотметровые бело-розовые останцы-пирамиды. Один останец в своих полевых дневниках мы назвали «Бронепоездом», хотя, пожалуй, по силуэту он больше напоминает старинный дредноут. Его западный склон ступенчатый, опоясан архарьими тропами, а восточный как будто срезан ударом циклопического топора. Взберешься наверх, на острый и шаткий гипсовый гребешок, глянешь и отшатнешься: у ног зияет пропасть, пронизанная отсветами невидимой меловой стены. Ветерок посвистывает, подталкивает…