Александр Янтер - На суше и на море - 1978

Бессточные впадины совпадают со сводами погребенных антиклинальных складок земной коры. За миллионы и миллионы лет, пока образовывались эти складки, солнце и холод, вода и ветер проели дыры в известняках, расширили и углубили их до артезианских водоносных горизонтов. В аридном (пустынном) климате запада Средней Азии впадины оставались сухими. Испарения глубинных вод выравнивали и засоляли их дно, опущенное ниже уровня Мирового океана.

И Кара-Богаз-Гол в свою очередь отвечает обширному сводовому поднятию древних пород. Вероятно, он образовался по той же схеме. Но в какой-то период его истории сюда сквозь тонкую перемычку прорвались воды морского бассейна. Бессточная впадина превратилась в залив Каспийского моря.

Конечно, схема грубая и не единственно возможная. О происхождении Кара-Богаз-Гола все еще спорят.

Километрах в семидесяти севернее Чагыла, на дальних подступах к впадине Шор-Казахлы, есть группа слабосолоноватых колодцев Ман-су (в переводе — плохая вода). Там жил (и ныне живет, сказали мне на Шестом озере) известный в пустыне человек, Назархан Тохмагамбетов. Он из старого рода мангышлакских казахов. Заведует совхозной овцеводческой фермой, пасет каракульских овец у чинков Устюрта и восточного берега Кара-Богаза. Сейчас ему, должно быть, уже под семьдесят.

Возле Ман-су, на пологом бугре, в один из сезонов располагались и наши палатки. Машины отряда изъездили все вокруг, разрушили на склоне несколько пухляков, и над лагерем постоянно гуляли пыльные смерчи. А у подножия бугра был розовый такыр — идеальная посадочная площадка для самолетов.

Оттуда и выезжали мы для работы к горе Ак-Куп, на Устюрт, в овраги к мысу Кулангурлан и в Шор-Казахлы. Машины изредка совершали рейсы и в Красноводск, за триста километров, — пополнить запасы продуктов.

Однажды ночью, возвращаясь из Красноводска, мы перепутали на Чагыльском тракте ориентиры и сделали крюк примерно в полсотни километров, а горючего было в обрез. Его хватило выбраться с Кизылкупа, куда мы нечаянно заскочили, хватило и на то, чтобы — уже при утреннем свете — спуститься с Чагыльского тракта по косе Янги-су. Там под стенами береговых песчаных обрывов шла по дну кратчайшая колея, срезавшая юго-восточный угол залива.

В самом начале подъема на террасы восточного берега, к хребту Эрсарыбаба, раздались два-три хлопка, из глушителя вылетел жидкий дымок, и «газик» замер, задрав радиатор к голубому небу.

Бензин иссяк, а нам еще оставалось проехать примерно тридцать пять километров. Сущий пустяк, не о чем говорить… Тем более что воды у нас было достаточно. Ложись в тень машины и жди до вечера. Ночью, по холодку, можно двинуться пешком. Либо дождаться нашей машины из лагеря, которая, как полагается по технике безопасности, непременно двинется нас встречать по прошествии суток.

Да, оставаться на месте было бы правильно. Это подсказывал опыт работы в поле.

Но часам к девяти на небе появилась зыбкая пелена облаков. Солнце едва просвечивало сквозь них, не обжигало, а лишь умеренно грело. И мы «поддались на провокацию». Вдвоем с рабочим Чары я решил двинуться в лагерь, оставив у машины шофера и повариху.

Сказано — сделано. Мы взяли по фляжке воды и довольно резво пошли вверх. Сперва по дороге, а дальше, поскольку она на подъеме виляла, напрямую через овраги и мергельные перемычки, усыпанные черно-лаковым от пустынного «загара» щебнем.

Овражки сбивали дыхание, ноги увязали в осыпях.

Когда отошли от машины на семь или восемь километров, небо очистилось, снова ударило солнце. Но мы уже одолели изрядную высоту, позади развертывалась широкая панорама: мысы и отмели побережья переходили в мертвенно-серую равнину обнаженного дна залива. Она простиралась к туманному горизонту.

Вернуться? Мы отхлебнули из фляжек, передохнули. Утих стук крови в висках. Даже закурили, просыпая табак из высохших сигарет. А впереди загораживал перспективу хребет Эрсарыбаба и совсем уже близкими казались его меловые кручи и контрфорсы, пики вершин. Где-то там — перевал. Как будто дразня, солнце опять завернулось в жемчужную кисею.

Вернуться? Мы двинулись вверх. И тут солнце отбросило маскировку, воссияло в полную силу. Но идти так идти. Обрывистый склон, усыпанный остроугольным щебнем, порой, казалось, становился дыбом, карабкаться приходилось на четвереньках. Останавливаться нельзя, единственный выход — лезть и лезть в гору, уходившую в беспощадное небо. Зато сзади все ширилась панорама залива. Вроде бы кромка воды открылась у горизонта. Или мираж это был, обычный полуденный мираж в испарениях над трясиной?

Впрочем, не хватало сил оглянуться. Вдох, два-три шага и — стоп. Потом новый рывок по горячему ломкому известняку, навстречу вспышке прожегшего небо солнца.

Вот наконец перевал. Глубокая ниша. Голубая стойкая тень, плоский валун — можно на нем сидеть. Тонкая пыль в углублении меловой стены усеяна подсыхающим пометом архаров. Это их лежка. В жару они здесь отдыхают. Пятипудовые бдительные вожаки: рога размером с автомобильное колесо. Глазастые матки. Длинноногие подростки. Семья! Наверняка мы согнали их, не увидев.

Но эти соображения пришли потом, а в первый момент — ощущение избавления, исполнения желаний! Раскаленную кожу омыл ветерок. Наверху всегда ветерок… Жить бы и жить в этой нише, как в первобытном раю. Во всяком случае провести в ней остаток жестокого дня, покуда зной не спадет. До сумерек.

Мы разулись. Сдерживаясь, отпили воды. Каждый глоток ее жуй, катай по шершавому нёбу, купай в нем наждачный язык, как можно медленнее пропускай в горло. Мы кейфовали без мыслей, исполненные благодарности всей природе, лучшее произведение которой — вот эта ниша на перевале возле горы Ак-Куп с этой глубокой тенью и валуном, хранящим утреннюю свежесть.

Но… радости были недолгими. Прошло пятнадцать минут, полчаса, и в тени стало тяжко. Ветерок уже кожу не охлаждал, а сушил. Сидеть в этой нише три-четыре часа? Вот дикая мысль! Как могла она прийти в голову? Да мы до вечера тут иссохнем… До лагеря осталось пятнадцать — двадцать километров. Притом сначала все вниз, а затем по дороге. Ее колеи блестели на красноватом плато. Казалось, мы видим в послеполуденной дымке кибитки у колодцев Ман-су и пыльный смерч, теребящий наши палатки.

Воды еще — по полфляги.

Помедлив, мы оставили тень и ступили как будто в плазму, в упавший на землю солнечный протуберанец. Слепили глаза обрывы, белели колеи наезженной дороги. Не было ни движения, ни ветерка, а лишь плотное марево зноя.

Вопреки астрономии и космогонии солнце светило все время в лоб. Будто Земля и вращаться-то перестала. И в два, и в три часа дня солнце висело там же, где в полдень, только пониже спустилось, чтобы никак нельзя было скрыть от него глаза и лицо под козырьком мятой кепки.