Святослав Бэлза - На суше и на море - 1982

И действительно, мой рюкзак весит не более пяти-шести килограммов. Самодельная палатка из ткани «болонья», фотоаппарат «Смена», чай, хлеб, сухие супы и топор плотницкий, надежный, боевой. Из «лишних» грузов пустой флакончик с притертой пробкой из-под духов «Москва». По слухам, вода с Русского озера не портится, лечит от всяких болезней, и я хочу взять ее на пробу, на анализ.

Да и в самом деле, на подходе к озеру у меня всегда пропадают боли в правом колене — застарелое отложение солей (иду в кедах по колено в воде). Как-то лежал на одном из островов с почечными коликами; дома, чтобы они утихли, нужна неделя, здесь они оставили меня через сутки.

А однажды, в октябре, уже начали доноситься до меня протяжно, как эхо, крики журавлей с озера, но я опять выдохся, задумчиво стоял на кочке перед очередной трясиной, и вдруг с севера сладко и тревожно потянуло чистым и крепким запахом антоновки. Позже я узнал, что жили когда-то в тех краях, на острове Межник, четыре брата, а теперь вот остались одни сады.

Порою меня самого раздражает это тупое, неопределенное стремление к неизвестному; может, все, что говорили мне об озере, — выдумки, миф? Жена уже не на шутку обижалась: на старости лет, как отпуск, стремлюсь в те края. Однажды даже брал и ее с собой — единства не получилось, хотя в походах по Валдайской возвышенности всегда охотно составляла компанию.

Ну и, кроме деда Андрея, который посетил озеро последний раз в восемнадцатом году и чудом спасся от скрывающихся там бандитов, я никого не встречал, кто бы побывал в тех местах. Инженер по новой технике совхоза «Лесной» Лиазнов не то в шутку, не то всерьез советовал мне прорываться на озеро с помощью вездехода или на худой конец сделать лыжи-мокроступы из эпоксидных смол. Словом, советчиков-теоретиков много, но, когда приглашаешь их в компанию, отказываются, ссылаясь на всевозможные дела.

И вот на сегодня я дошел только до озер Домши и Островистого, завяз в пронницах (так по-местному называются топи), еле из них выбрался и вновь повернул обратно. И теперь вот иду, иду неторопливым, размеренным шагом, по колено проваливаясь в мох. Очень это важно в походе — не штурмовать расстояния, выбрать такой темп (для меня два километра в час), чтобы в движении можно было думать, мыслить, а не тупо, бессмысленно переставляя ноги, мечтать только о привале.

Иногда я оборачиваюсь, вижу, как меня нагоняют тучи, и тогда сыплет по плащу спорый дождь. Но я продолжаю идти: плащ у меня надежный. Я побывал в нем на покрытых шукшой-ягодой — болотах Чукотки, ходил по просторам прихасановских рисовых полей, собирал черемшу в мрачных лесах Красноярского края, бродил по ягелям Карелии.

С детства уж так получилось — нас приучали любить болото. Бабка в деревне Семирицы на Мете водила за клюквой, потом я подрос и стал самостоятельно ездить за щучкой на Синявинские карьеры, позже увлекся заброшенными торфоразработками под Ленинградом, в Жихареве. Словом, вся жизнь моя теснейшим образом переплелась с топью.

Хорошо идти по сосновому бору, по плотной, как асфальт, хвое, но через день ограниченный со всех сторон соснами путь надоедает. Хочется пространств, видеть обширное небо, огромные, распахнутые во все стороны дали и среди них спинами кабанов горки, острова, шапки, бровки синих лесов. По-разному их называют местные люди.

Ну а сегодня над всем болотом висит крупный дождь. Тут же, на глазах, каждая ямочка, след, ложбинка наполняется веселой водой. Вроде ровное место кругом, но вода куда-то течет, скатывается, чтоб уравняться всей своей поверхностью.

Тучи, как бомбовозы, плывут эшелонами, но вместо смертельного груза — благодатный веселый дождь. Болото, напоминая спитой чай в заварном чайнике, потом еще долго будет выпускать из себя струйки прозрачной водицы, рожая на все четыре стороны света реки. Это Шелонь, Полисть, Редья, Белка, еще множество речек, и в каждой вода настолько чистая, что, если почерпнуть немного, ее словно и нет в майонезной баночке.

Ну а речка Уда стоит в этом списке особо. Она впадает в Сороть. Значит, и Александр Сергеевич Пушкин в своих псковских краях пил когда-то полистовскую водицу.

И про Хлавицу я хочу сказать отдельно, с ней мне повезло, я воочию видел ее зарождение.

В поисках озера Корниловка заблудился. В таких случаях нельзя куда-то бежать, мчаться по уплывающим из-под ног кочкам — моховым шапкам; надо не спеша, без малейшей паники пробираться по лабиринту пронниц, стоя на очередной кочке, как шахматисту, обдумывать свой дальнейший ход. И вдруг я увидел хотя и мокрую, но твердую тропочку — радостно побрел по ней в сторону леса. Тропочка стала углубляться, я брел уже в воде по щиколотку; тропочка вошла в лес, я — тоже, пока не оказался по колено в воде: тропинка обернулась живым ручейком с несильным течением. Далее я уже шел бережком, с любопытством, с радостью наблюдая, как ручеек, извиваясь меж сосен, постепенно крепчал, мужал, шумел, сердился крохотными водопадиками в завалах, замирал на круглых, величиною с тележное колесо, плесах, и разноцветные сыроежки отражались в его чистой тихой воде. Потом пошла «глыбь» — до метра, и уже не перешагивать, а перескакивать пришлось через речушку. Да уж, речушку, потому что засверкала, замелькала в воде рыбья мелочь. Если судить по карте, река течет все на юг, на юг, чтобы в районе Подберезья влиться в Ловать, из нее через Ильмень, Волхов и Ладогу в Неву, где в Ленинграде каждый день пробуют здешней водички — пусть и по капельке на брата — почти пять миллионов человек.

Однако вернемся к моему походу на озеро. В перерывах между дождями Над равниной светит светлое солнце, и все начинает как-то щуриться, сверкать, испаряться, расти. И летают надо мною в солнечном небе журавли, кричат жалобно, пронзительно и тревожно.

Впереди, в лесах, как тренога марсианина, стоит маяк. Вот уже четыре часа иду, но он остается все таким же далеким. Лишь к вечеру, так и не добравшись до него, выхожу на холмик черной землицы, по-местному гормылек. На нем растут три сосны, две ромашки и колокольчик — больше не поместилось. Странно видеть полевые цветы после долгих блужданий во мхах.

Утром встаю рано. Солнце только краем высунулось в небо, а уже успело выхватить на вершине сосны белку. Белка — рыжее сосен, рыжее самого солнца — скатывается ко мне по стволу, косит бусинкой глаза на мой бивачный беспорядок: оставил на ночь два сырых яйца в траве; лежал в палатке, слышал, как кто-то тюкал их носом, но лень было выбраться наружу, и теперь одни скорлупки валяются.

Удивительно легко и сладко спится среди Полистовских болот. Однажды не хватило сил дойти до сухого острова — я поместился на матерой, похожей на кабанью спину кочке. Ныряя в ухабах туч, плыла луна в сторону Русского озера, тускло светили звезды, опутанные, как пряжей, не успевшими растаять следами самолетов. Усталая заря лежала вокруг меня, и где-то в стороне, за далеким горизонтом, шла напряженная обыденная жизнь — я совершенно забываю про нее на болотах.