Ник Харкуэй - Гномон

Нейт садится в кресло, слышит, как чье-то дыхание сбивается, ускоряется. Паническая атака. Сердечный приступ. Нехватка кислорода. Переохлаждение. Шок. Бейбеги. Гипоксия. Ей кажется, что в комнате не осталось воздуха. Может, его сюда нужно было взять с собой.

Ну и пикничок.

Нет. Просто устала. Очень устала.

Она наглоталась воды? Она сейчас кашляет, кашляет и задыхается в кресле. Белая пена, белая пена с красными точками. Может, ее уже убили: ввели коварный быстродействующий препарат, разъедающий ткани легких. Она думает об орхидеях и тянется к уху, чтобы нащупать ростки. Но нет.

Она моргает, глядя в белый потолок. Вокруг оживают экраны, показывают ее саму в кресле, машина нежно обнимает ее голову. Это новая модель, недавно поставленная на испытания с людьми, полностью автоматизированная. Нейт чувствует холодное прикосновение к голове, затем очень нежную депиляцию, затем давление сверла. Не нужно волноваться. Это обычная медицинская процедура.

Беспамятство приходит быстро, как щелчок молнии на куртке.

Вот что бывает, когда тебя жрет акула:

Сперва чувствуешь рывок, будто ты поплавок на леске. Уходишь под воду — бах! И если ты — я, а я-то я, потому что кто ж еще, — в голову сразу лезут статьи, которые ты про это читал, чтобы знать, что происходит, и ты знаешь, что знаешь. Такой гнусный постмодернизм. Вспоминаешь потрясающую филологиню, профессора из Вены, которая читала лекцию на оплаченном мероприятии в Гонконге в платье с разрезом до середины бедра и шептала тебе на ухо, что годы учебы в колледже провела голой и в блестках, в клетке ночного клуба. Она бы тебе сказала, мол, сосредоточься на минете.

Вместо «на минете» читать «на том, что тебя жрет акула». Даже так: «Не облажайся, Константин, — сказала бы она, — переживи эту смерть как свою собственную, а не как чью-то чужую в блоге. Это ведь последнее, что у тебя будет».

Нет. Нет, я не хочу. Нет, я не хочу, чтоб меня сожрала акула.

Мать.

Мать-мать. Мать-мать.

Я не чувствую боли, но каждый удар сердца, наверное, выкачивает мою кровь в черную воду.

МАТЬ-МАТЬ! МАТЬ-МАТЬ! МАТЬ-МАТЬ!

Вот что бывает, когда тебя жрет акула. Нужно сделать снимок. Последний пост в инстаграм. Жаль, нельзя написать полную исповедь — это бы заняло годы.

Я бы хотел, чтобы она не сожрала и Стеллу.

Я бы хотел, чтобы она была Стеллой и чтобы акула не сожрала и ее.

Мать-мать. Мать-мать. Мать-мать… Да ну, мать твою.

Первый удар — проверочный, чтоб убедиться, вдруг ты несъедобный. Серферы часто выживают при нападении акул, потому что акваланг по вкусу не похож на тюленье мясо. К сожалению, моя одежда не из неопрена. Второй удар происходит обычно через несколько ударов сердца: акула возвращается, и все уже серьезно.

Да. Сейчас.

Эта акула, моя личная акула, такая огромная, что она даже не раскусила меня напополам. Эта акула жрет тебя безболезненно, даже безвредно. Это просто затмение на быстрой перемотке; тьму и воду вдруг поглощает громада тишины. Это вообще не акула, а апокалипсис. Я вижу небо и волны, вижу, как Мегалос смотрит вниз, а потом размытая полоса, как дешевые спецэффекты в бесплатных видеоредакторах, опускается на мир.

Акула проглотила меня целиком.

Наконец.

Удушающая мокрая плоть, соль и вонь; пена, сжимаются внутренние мышцы. Меня сейчас раздавит перистальтика. Я хватаюсь, цепляюсь за что-то гибкое, что-то шероховатое. Шрам? Лезия? Связка? Понятия не имею. Какой-то звук, ярость или, может, изжога. Не по нутру я тебе, шпрота демоническая? Слишком острый, слишком жирный, слишком греческий?

Я — Константин Кириакос! Меня выблевал Левиафан, потому что мои божественные, святые яйца пришлись не по нутру даже величайшей из акул. Да! Да! ДРАКИ ХОЧЕШЬ? СЕЙЧАС ПОЛУЧИШЬ!

Только я не знаю, могут ли акулы блевать, и даже если могут, эта — не блюет. Я сползаю вниз. Вниз, вниз, вниз. Если бы у меня был складной нож, я бы мог тут побороться, даже прорезать себе путь наружу. Вырваться из звериного чрева. Но ножа у меня нет. Я их все время покупаю в аэропортах, а потом оставляю при вылете, потому что их теперь нельзя класть в багаж. В Туне я купил обалденный нож, со встроенной флешкой и сварочной горелкой. Серьезно, настоящие инструменты. Я бы тогда мог…

По сути, ничего бы я не мог.

Ну да. Вырезал себе дырку на дно морское. Но почему нет? Что может быть хуже?

Тогда я бросил бы Стеллу. Ладно, о’кей, новый план: найти Стеллу, вырезать дырку наружу. Она училась дайвингу? Нужно ей объяснять про декомпрессию?

Да, Константин, это самое важное, о чем сейчас стоит думать.

Я уже должен был умереть. Почему я еще в сознании? Почему у меня в глазах не помутилось, не потемнело, не почернело, а потом… Я не умру, иначе миру придет конец.

Да, дорогие друзья, здесь, в этом последнем пределе, ваш благородный, сексуально переутомленный, одинокий корреспондент решает показать себя вдруг образованным и глубокомысленным. Умру, цитируя Уайльда, а не выкрикивая ругательства небесам.

Так, стоп. Черт. Это же сраная Айн Ренд, да?

Ладно, в задницу цитаты. Нужно отсюда выбираться. Обязательно.

Но я отсюда не выберусь.

МАТЬ-МАТЬ! МАТЬ-МАТЬ! МАТЬ-МАТЬ! МАТЬ… Стой. Стой. Я же дышу.

Я дышу в абсолютной ночи рыбьего брюха. Но никакого запаха не слышу. Может, вонь такая сильная, что мой нос просто выключился или акула откусила заднюю часть моего мозга, когда глотала.

Я ощупываю затылок, ищу углубление, грубые куски кости. Интересно, будет щекотно, если мне вдруг захочется запустить ногти в…

Нет. Всё на месте.

Если бы у меня был телефон, можно было бы экраном посветить.

Черт, может, тут даже связь есть.

Я кричу, зову Стеллу. Я не знаю ее имени, но мы уже прошли данный этап. Все равно тут вряд ли есть кто-то еще.

Она не отвечает. Я встаю на четвереньки и ползу, ищу ее, ищу хоть что-то. Может, это все-таки ад. Руки скользят по полу, но я не останавливаюсь. Стелла. Стелла. Стелла.

Я ударяюсь головой о ящик. Здоровый, как гроб.

Кажется, я плачу, но тут больше ничего нет. Только я и ящик. Откуда мне знать?

Я чувствую прикосновение губ ко лбу: неожиданное благословение во тьме.

Но это не ее губы.

Я просыпаюсь в залитом солнечным светом доме убитого Сципиона и сразу слышу запах легионного кофе. Добрый тессерарий Гней трясет меня за плечо, на его лице тревога. Господи боже, он меня все время будит к следующей катастрофе или неприятности. Хоть раз мог бы разбудить более жизнерадостным способом.

— Мудрая, — тихо и напряженно шепчет Гней, — к тебе пришел епископ Августин.

Ой.

Из всех катастроф и неприятностей я, наверное, предпочла бы… не эту.

Ладно, но я не приму его в постели.