Клиффорд Саймак - Вы сотворили нас [Сборник]

— Я убью вас, — сказал Крофорд. — Я убью вас, Виккерс.

— Нет, не убьете.

Напрягшись, они молча стояли друг против друга.

— Да, — выговорил Крофорд. — Не могу. Хотел бы, но не могу. Почему я не могу поднять на вас руку, Виккерс?

Виккерс взял его за локоть.

— Пошли, друг, — тихо сказал он. — Нет, не друг… брат.

Я долго смотрел на вставленный в машинку листок, в который уже раз вспоминая восхитительный в язвительности своей совет Станислава Ежи Леца: «Прежде чем начать писать, посмотри, как прекрасен девственно чистый лист бумаги». Вот и смотрел. И думал — а что, собственно, можно сказать о Саймаке?

Том самом Саймаке, который знаком, кажется, как свои пять пальцев. Том Саймаке, на чьих книгах вырос. Чей рассказ «Однажды на Меркурии» прочел еще мальчишкой…

Мне было в те поры десять лет, и я еще не до конца переварил «Сокровище Громовой Луны» Эдмонда Гамильтона — первую более или менее современную американскую научно-фантастическую повесть, радением «Техника — молодежи» пришедшую к нам в 1956 году. И вот прошло лишь несколько месяцев, и в другом журнале — «Знание — Сила » — появился рассказ Саймака (понадобилось полтора десятка лет, чтобы я узнал, что на самом деле назывался он «Мятеж на Меркурии»; впрочем, такова уж судьба названий многих — и не только саймаковских — произведений…). Он настолько врезался в детскую память, что по сей день нужды нет перечитывать — так и стоят перед глазами картинки раскаленной меркурианской поверхности, видимой сквозь толстое стекло иллюминатора, а над ней — пляска разноцветных шаров, способных превращаться во все что угодно — от человека до громадной бутылки виски…

А потом был сборник его рассказов «Прелесть». За ним — роман «Все живое…», пленительный «Заповедник гоблинов»… И еще, и еще, и еще… Роман за романом, рассказ за рассказом… Вот и кажется — что можно сказать о Саймаке? Да и нужно ли что-нибудь говорить?

И тогда я принялся перебирать его книги. Почти каждая из них сопровождалась предисловием, послесловием или, на худой конец, просто кратенькой справкой об авторе. Причем статьи эти не кто попадя писал — и такие критики, как Владимир Дмитревский или Всеволод Ревич, и такие писатели, как Еремей Парнов или братья Стругацкие. Главный калибр. Но, как ни странно, о самом Саймаке не говорилось почти ничего — так, несколько названий и дат… И все. Были рассуждения — не столько даже о его творчестве, сколько о проблемах, им затрагиваемых. Интересные рассуждения — и не очень. Но ведь суждения — личное дело каждого; всяк волен иметь свою точку зрения, с которой остальные вправе соглашаться или нет.

И тогда я понял, что писать все-таки надо. Надо рассказать об этом удивительном и любимом мною писателе. Рассказать хотя бы то немногое, что знаю о нем сам.

«Говорят, что лучшие умирают молодыми , — такими словами заканчивал свою речь на похоронах Клиффорда Доналда Саймака его коллега и собрат по Ассоциации американских писателей-фантастов Бен Бова, известный у нас по роману «Властелины погоды ». — Может быть, и так. Однако подлинно великие живут долго и плодотворно». Удивительно емкие и точные слова.

Родился Саймак 3 августа 1904 года в Милвилле — небольшом висконсинском городке, расположенном неподалеку от места слияния рек Миссисипи и Висконсин , — том самом Милвилле, что, несомненно, знаком вам по многим написанным им впоследствии романам (ну вот хоть, Все живое…» вспомните; кстати, в оригинале этот роман называется, Вся плоть — трава»). Мать его была дочерью местного фермера, а отец — нанявшимся на эту ферму работником, богемским иммигрантом, выходцем из той части Чехии, что входила тогда в состав Австро-Венгрии. Отсюда, кстати, и фамилия, куда естественнее звучавшая бы где-нибудь в окрестностях Пльзеня или Брно. Нельзя сказать, чтобы хозяйство саймаковского деда процветало — отказывать себе приходилось очень и очень во многом. Однако семья все-таки выстояла, хотя экономически это были и не самые легкие времена. Зато характер здешних мест, красота природы американского Среднего Запада навсегда покорили юного Клиффа. Он так и не решился впоследствии уехать из этих краев куда-нибудь на другой конец страны; где бы он ни учился или ни работал в будущем — это все равно были Висконсин, Миннесота, Мичиган. Правда, он не отважился вернуться непосредственно в места своего детства, предпринять сентиментальное путешествие вроде того, в какое пустился на страницах романа, «Вы сотворили нас!» Хортон Смит. По собственному признанию, он боялся, что с годами детские воспоминания слишком обогатились фантазией: «Много лет я лелеял мысль, что проведу конец жизни среди этих висконсинских холмов. Но теперь понимаю, что вернуться не могу. Я сам превратил себя в изгнанника, возведя меж собою и родными местами психологический барьер. Я сотворил в душе фантастический образ, лишь базирующийся на этой древней земле. Холмы в моем представлении выше, чем на деле, и склоны их круче падают в более глубокие и тенистые, чем в действительности, лощины; вода в ручьях и речушках, протекающих по их дну, видится мне прозрачнее, чище и говорливее, чем это возможно; а цвета осени превосходят яркостью все, что в силах дать природа. И если бы однажды я в самом деле вернулся туда — сколь бы ни были величественны и прекрасны эти места, они неизбежно показались бы убогими по сравнению со страной моих памяти и воображения».

Правда, то, что оказалось невозможным для автора, вполне посильно его героям: возвращается в родной Пайлот-Ноб Хортон Смит; оказывается на висконсинской ферме своего пращура герой романа «Снова и снова» Эшер Саттон; и даже гоблины и тролли сварятся из-за сладкого октябрьского эля именно на холмах Висконсина, а в Висконсинском университете предаются своим высокоученым занятиям профессор Максвелл, Дух и Алле-Оп из «Заповедника гоблинов». Но все это — и романы, и воспоминания — потом. А пока юный Клифф каждый день ходил по этим холмам в расположенную в полутора милях начальную сельскую школу— такое же, как в Пайлот-Нобе, «однокомнатное» учебное заведение, где единственный преподаватель учит всех с первого класса до последнего, восьмого, а в углу возвышается старенькая, разбитая и расстроенная фисгармония. Причем здесь нельзя не упомянуть об одном обстоятельстве: посещая школу, Клифф не выполнял традиционно-обязательной повинности; у него была четкая цель.

Однажды, когда мальчику едва исполнилось пять, его внимание было привлечено наизауряднейшим зрелищем: сидя на террасе, мать читала газету. Полвека спустя Саймак так вспоминал этот эпизод: