Йен Макдональд - Дорога запустения [= Дорога отчаяния] [litres]

Марья Кинсана оценила ситуацию мгновенно.

– Мортон, я найму Микала ассистентом. Ладно?

Мортон Кинсана не сказал ни слова и стремительно вышел, раздраженно хлопая всеми дверьми подряд.

– Чего это он? – спросил Микал Марголис.

– Мортон очень ко мне привязан, – сказала Марья Кинсана. – Ну и ему просто нужно будет привыкнуть к тому, что кое-что чуть-чуть изменится – теперь, когда ты здесь.

Неделю спустя Персея Голодранина вернулась на Дорогу Запустения с прежним гордым именем, тремя супругами и полноразмерным профессиональным снукерным столом, изготовленным Мак-Мёрдо и Чуном с Дороги Ландхрис. Со станции в трактир «Вифлеем-Арес Ж/Д» стол перетаскивали всем миром. Обещаны были бесплатные напитки, и дети, которые плясали вокруг, тянули веревки и показывали дорогу, закричали «ура!» в предвкушении бездонных кружек чистого лимонада. Увидев замки́ и табличку, Персея Голодранина/Галлачелли сразу отправилась на поиски Микала Марголиса.

– Ты не должен уходить.

Микал Марголис как раз стерилизовал щипцы-кастраторы для свиней. Он понимал, что зла на нее держать не может, хотя рациональность требовала обратного. Это судьба, а злиться на судьбу так же тщетно, как злиться на погоду.

– Я решил, что лучше уйти. – Голос Микала Марголиса был тяжел от застоявшейся любви. – Ничего не вышло бы, мы не вернулись бы в старые добрые времена, зная, что ты принадлежишь кому-то еще, носишь чьего-то еще ребенка. Ничего не выйдет. Прими мою долю в трактире как свадебный подарок, надеюсь, он тебя обрадует. Честно. Только одно… скажи, зачем ты это сделала?

– Что?

– Забеременела… и не от кого-нибудь, а от братьев Галлачелли! Что ты думала в тот день, когда пришли дожди? Вот чего мне не понять – почему именно они? Ты видела место, где они живут? Хуже свинарника… Прости.

– Все в порядке. Слушай, я тогда обезумела, мы все тогда обезумели…

Она вспомнила, как в день, когда пришли дожди, лежала на спине на поле красных маков, глядела в небо, вертела в руке маковый цветочек, напевала глупенький мотивчик, и за миллионы миллионов световых лет оттуда что-то сказало: пум-бум, пум-бум – внутри нее. Когда пошли дожди, она радостно содрала с себя одежду и втерла в волосы прекрасную красную грязь; ей было хорошо, она была свободна, как в полете, она могла падать бесконечно толстой, беременной каплей и орошать женской влагой сухие земли. Она развела руки, словно крылья, ви-и-и-и-и-и, кругами, кругами, вниз, на цветочное поле, ее пропеллеры взметывают маргаритки, бархатцы, маки двойной дугой перед круглыми сосками моторов. Детка божья, она тогда сошла с ума, но ведь и все так, и если этот сумасшедший городок со всеми теми же, ровно теми же лицами – не повод сходить с ума опять и опять, что тогда повод? Может, она зашла чуть дальше, чем следовало; братьям Галлачелли не требовалось многого, но когда ЭдУмбертоЛуи взгромоздился на нее, она полетела!

– Я не понимала, что делала; черт, мне казалось, что я лечу. – Извинение и для нее самой звучало неубедительно. Когда они расставались, Микал Марголис ощутил, что вина внутри поднимается, как туман. Он должен уйти, и уйти поскорее, от этих женщин, тащащих его к пределу Роша собственного сердца.

В новой снукерной пристройке трактира «Вифлеем-Арес Ж/Д» м-р Иерихон загонял шары в лузы с непревзойденным мастерством человека, для которого все траектории просчитывали его Достойные Предки. Лимааль Манделья семи с тремя четвертями лет наблюдал. Когда стол освободился, он взял кий и, пока все отвлеклись на пиво и тушеную фасоль, сделал брейк в сто семь очков. Эд Галлачелли за стойкой услышал стук падающих в лузы шаров и заинтересовался. Он смотрел, как Лимааль Манделья набрал сто семь очков, но не остановился и сделал брейк в сто пятнадцать.

– Детка божья! – тихо воскликнул Эд Галлачелли. Он подошел к мальчику, который споро собирал красные шары в треугольник, чтобы потренироваться еще. – Как ты это делаешь?

Лимааль Манделья пожал плечами.

– Ну, я просто бью по ним так, как вроде бы правильно.

– В смысле – ты до сих пор до кия и не дотрагивался?

– Я снукера в глаза не видал.

– Детка божья!

– Ну, я смотрел на м-ра Иерихона и делал то, что делал он. Это отличная игра, в ней можно контролировать все. Углы и скорость. В этом фрейме я могу сделать большой брейк.

– Насколько большой?

– Ну, кажется, я раскусил игру. Максимальный брейк.

– Детка божья!

И Лимааль Манделья сделал максимальный брейк в сто сорок семь, чем поразил Эда Галлачелли до крайности. В его голове стали вертеться мысли о ставках, партиях и кошельках.

Шли месяцы беременности Персеи Голодраниной. Она делалась огромной, луковицеобразной и неаэродинамичной, что фрустрировало ее больше, чем можно было заподозрить. Такой огромной и луковицеобразной делалась она, что мужья повели ее в ветеринарную клинику Марьи Кинсаны спросить мнение профессионала. Марья Кинсана почти час слушала живот Персеи Голодраниной через аппарат для проверки здоровья беременных лам и в конце этого часа диагностировала двойню. Город ликовал, Персея Голодранина грузно и вразвалку передвигалась по трактиру «Вифлеем-Арес Ж/Д» в предродовой депрессии, дожди шли, посевы росли. Под руководством Эда Галлачелли Лимааль Манделья становился отпетым мошенником и разводил доверчивых заезжих почвоведов, геофизиков и фитопатологов на их пивные доллары. Ну а Микал Марголис сдуру приближался к материнской массе Марьи Кинсаны и, согласно законам эмоциональной динамики, отбрасывал Мортона Кинсану во тьму.

Пронизывающей стылой осенней ночью Раджандра Дас, стучась в двери, обошел всю Дорогу Запустения.

– Время пришло, они на подходе! – кричал он и бежал дальше, чтобы распространить весть по всей округе. – Время пришло, они на подходе!

– Кто на подходе? – спросил м-р Иерихон, коварно задержав быстроногого Меркурия хитроумным захватом руки.

– Близнецы! Близнецы Персеи Голодраниной!

Через пять минут весь город, за исключением Матушки и дедули Арана, наслаждался бесплатными напитками в трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д», а в хозяйской спальне Марья Кинсана и Эва Манделья наступали друг дружке на ноги, пока Персея Голодранина тужилась и силилась, силилась и тужилась – и вытужила на этот свет двух прекрасных сыновей. Как и следовало ожидать, они были столь же неразличимы, как их отцы.

– Севриано и Батисто! – объявили братья Галлачелли (старшие). Двое отметили это дело, и пока братья Галлачелли (старшие) были с матерью и братьями Галлачелли (младшими), Раджандра Дас поставил вопрос, который все хотели задать, но не осмеливались озвучить.

– Ну ладно, а который из них отец?

То был Великий Вопрос, и он тревожил Дорогу Запустения не хуже роя досадно жужжащих насекомых. Эд, Умберто или Луи? Персея Голодранина не знает. Братья Галлачелли (старшие) не скажут. Братья Галлачелли (младшие) сказать и не могут. Вопрос Раджандры Даса безраздельно царствовал двадцать четыре часа, после чего отдал бразды вопросу позаковыристее. Вопрос был такой: кто убил Гастона Тенебрию и оставил его у самых рельсов с головой, разбитой, как яйцо всмятку?