Любен Дилов - Научная фантастика

Наверняка все это было там! В небольшом домике в Гринфилде!

Но причем тут Мортилия?

— Как с сердцем, отец? Пора отказаться от кофе, сколько раз тебе говорила…

Но Альфред молчит, пытаясь вспомнить, где он видел эту юную женщину.

— Наталия, ты знаешь, я не люблю, когда мне мешают работать, — говорит папа Гарольд Медухов. — А мне надоели твои замки и соборы! Из-за них ты и в церковь не ходишь. Пойдем сегодня вечером потанцуем. — Ладно, но сейчас оставь меня в покое. — Гарольд, сфотографируй меня в новом платье. Вон там, во дворе.

Мортилия приезжает по пятницам, проводит уик-энд в большом двенадцатикомнатном доме, а Альфред наблюдает за каждым ее движением, за каждым шагом — в комнате, во дворе, на аллее. Он стал хмурым и молчаливым. Спрячется за портьерой, за кустом или ходит за ней по пятам, спрашивает о чем-нибудь, чтобы проследить за ее реакцией, жестами, а потом внезапно как крикнет:

— Мортилия, почему ты так сделала?

— Как, папочка?

— Вот так, рукой вперед.

— Но это просто жест, папочка!

Но этот жест не ее, Альфред. И все в ней — не ее. Мортилия звонко смеется над глупыми отцовскими вопросами, так звонко, что от ее смеха просыпаются деревья, раскачиваются ветви тополей, она идет по аллее, входит в маленький деревянный домик в Гринфилде, воскресенье, одиннадцать часов, мама Наталия вернулась из церкви и рассказывает о людях, которых там встретила, пахнет воскресным обедом и свежевыстиранным бельем. Папа Гарольд мастерит спичечный Нотр-Дам. Как это возможно, Альфред, чтобы смех Мортилии раздавался из пышного могильного склепа, подаренного тебе пожизненно „Спейс рисерч“, и терялся где-то в деревянном домике в Гринфилде, где пахнет обедом и стиркой?

Так или иначе, господин Секретарь, над человечеством нависла серьезная опасность, самая страшная за всю историю планеты. Вы, конечно, вряд ли поверите бывшему астронавту, страдающему „глубокой регрессией мозга“, но тем хуже для вас и для всего человечества, которым вы символически управляете.

Впервые угроза исходит не извне, а изнутри, она в нас самих, она заложена в самой нашей сущности. На этот раз речь идет не о болезни или войне, не о темных силах судьбы, а о чем-то гораздо более деликатном и необратимом.

Кроме того, господин Секретарь, впервые угрожающая миру смерть конкретно именуется и однозначно локализуется. Впервые будущее цивилизации зависит только от одной личности. Никогда и никто еще не имел у себя в руках столько роковой разрушающей силы.

Все великие имена, вошедшие в историю и отмеченные гением зла (а история, в общем, только таких и помнит), — жалкие паяцы по сравнению с пишущим эти строки. Потому что их власть не шла дальше региональных (в географическом плане) и соизмеримых (по времени) с одной жизнью пределов. Я же, Альфред Медухов, могу одним ударом, притом одновременно и без всяких шансов на спасение, сбить все кегли и цивилизации, и человеческого рода — все кегли нашего уже недостойного флирта с Природой.

И все это богоравное могущество находится в руках идиота, господин Секретарь.

— Антония, ты спишь?

— Ты же знаешь, что я с трудом засыпаю… От давления звенит в висках…

— Хочешь, поговорим?

— Предпочитаю молчать, но если ты решил непременно поговорить…

— Решил, Антония. На этот раз я решил непременно поговорить. Мне нужно рассказать тебе ужасно много невероятных вещей. Даже боязно начинать. Я непрерывно слежу за Мортилией.

— Я заметила. Почему, Альфред?

— Я слежу за ее поведением, жестами, за всем. Это очень меня мучает, Антония. Знаю, что это ненормально. В последнее время она тоже это заметила и смотрит на меня с укоризной, будто хочет сказать: оставь меня, папочка, в покое! Я приезжаю сюда отдохнуть, а ты ходишь за мной по пятам, как детектив.

— Зачем же ты это делаешь?

— Обещай, что не будешь смеяться. Может, это и в самом деле плод больного воображения. Ничего удивительного, сама знаешь, что я не вполне нормален после той истории с чудовищем… Слушай, Антония, я знал Мортилию еще до ее рождения!

— Это глупость, Альфред!

— Может, и глупость, но я в самом деле знал Мортилию еще до того, как она появилась на свет. Знаю, как она поступит в каждую следующую минуту, что она сделает и почему. Знаю каждое ее слово, каждое ее движение. Откуда мне все это знать, Антония?

— Тебе просто кажется. Мы называем это галлюцинативной ретроскопией.

— Называйте, как хотите, но для меня Мортилия — частица моего прошлого. Моего прошлого в Гринфилде. Я знаю о ней много такого, чего не должен бы знать. Втайне от меня вы переписываетесь, так ведь, Антония?

— Нет ничего удивительного в том, что мать и дочь переписываются.

— В одном письме она тебе написала, что у нее есть друг, так ведь, Антония?

— Да, Альфред. Ей уже пора — как-никак восемнадцать лет.

— И этот друг — банковский служащий, так, Антония?

— Да, Альфред. У банковских служащих приличное положение в обществе и высокие оклады. Не вижу в этом ничего плохого.

— И этого чиновника зовут Гарольд, не так ли?

— Да, да! Но читать чужие письма некрасиво!

— Весь ужас в том, Антония, что я ничего не читал… У этого банковского служащего будет странное хобби — мастерить спичечные дворцы. Он умрет в сорокалетием возрасте. Рано облысеет, будет страдать диабетом, потом сопьется и в сорок лет умрет.

— Это все твои выдумки!

— Не выдумки, и это самое страшное. Все это уже было, однажды, давно, совсем в иные времена. Все это было, я знаю, видел собственными глазами, а теперь повторяется, странным образом повторяется.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты помнишь, мы говорили как-то об одной фотографии — моя мать это или Мортилия. Спор был излишним, Антония. Это и мама, и Мортилия. Просто мама и Мортилия — одно и то же. В том-то и ужас, Антония, — что совершенно одно и то же. Мама родила меня, а потом случилось обратное. Понимаешь, я произвел на свет собственную мать. Пусть это даже галлюцинативная как ее там… не интересуют меня твои науки. Я произвел на свет свою мать — вот и все.

Конечно, господин Секретарь, я мог бы умолчать обо всем этом. В конце концов, что мне за дело до судеб человечества? Кто я такой, чтобы брать на себя непосильную участь Спасителя? И может ли вообще один человек носить в себе будущую драму всех людей?

Да и заслуживает ли это человечество чего-то иного? Достойна ли эта метаболирующая и репродуцирующая масса другой участи? Если я ее обвиняю, значит, я могу и осудить, приговорить, не так ли?

Я не герой, господин Секретарь. Не рожден быть героем. Герой имеет право на жест, на громкие слова и красивую смерть. А я — Альфред Медухов, пилот первого класса. И это все. Даже они, господин Секретарь, поняли, что я — ничто.