Роберт Уильямс - Том 2. Охотница из Аккана

Мы поговорили об этом, поскольку являлись старыми друзьями, но я заметил признаки измождения у него на лице и пригласил пообедать со мной. Когда он принял мое предложение, я был рад... рад возможности накормить его до отвалу, в чем он явно нуждался и чего получал не слишком-то часто, как и масса поэтов до него.

А Блейн Уэллмен был поэтом. Он должен был стать одним из великих поэтов Америки, однако, не стал. Каким-то образом, он никогда не мог собрать вместе слова, чтобы произвести на свет эпос, о каком мечтал.

Оглядываясь назад теперь, после страха и ужаса событий того вечера, когда я отправился обедать с Блейном Уэллменом, приятно было думать, что, даже если он больше никогда не станет портить пером бумагу, то все равно создаст величайшую эпопею в истории Америки.

Ел он экономно, несмотря на все мои уговоры, и, когда обед подошел к концу, у меня мелькнула было мысль совершить поход по злачным местечкам ночного города. Но такое мероприятие требовало денег и, хотя я мог легко оплатить все это, такая явная демонстрация моего процветания могла ранить Блейна. Без сомнения, пенсы казались ему такой же крупной суммой, как и доллары.

Я пошел с собой на компромисс и предложил прокатиться паромом до Статен-Айленда, где мы можем полюбоваться горизонтами Нью-Йорка, а поездка стоит лишь никель.

Турникет со щелчком заглотил мои пятицентовые монеты, и мы слились с толпой. Какой-то толстяк в синем костюме зарылся локтем мне под ребра, а его худосочная жена, тащившаяся позади, наступила мне на ногу. Симпатичная девушка с губами, щедро размалеванными пунцовой помадой, черкнула краем своей шляпки мне по глазу, а с другой стороны на меня навалился здоровенный портовый грузчик в пропотевшей рубахе. Таща за собой Блейна, я пробился к перилам. Пристань вдруг дернулась, паром дважды хрипло взревел. Дизельные двигатели застучали и взбаламутили воду.

И мы поплыли... отправились в путешествие к Статен-Айленду, вдыхая свежий ветерок и обозревая линию горизонта.

Прежде чем это путешествие завершилось, я забыл и про ветерок, и про горизонт, а поездка к Статен-Айленду превратилась в путешествие в другой мир.

Надвигалась ночь. Через гавань протянулись длинные тени. Позади нас в сгущавшихся сумерках тревожно столпились небоскребы Манхэттена. Справа, по берегу за Статуей Свободы, Нью-Джерси тускнел под наплывом катящихся волн тумана. Дальше по берегу качался на волнах эсминец, похожий на серый призрак. А еще дальше по реке, как мне было известно, стоял на якоре тренировочный военно-морской корабль «Вайоминг».

Но он уже был вне моего обзора.

Вообще в гавани стояли крейсеры и линкоры Атлантической эскадры в полной боевой готовности.

А где-то возле меня бубнил Блейн:

— Факелы смутно в ночи горят, что-то тревожное мне говорят...

Сначала я не понял, о чем он. Я обшарил глазами горизонт, там, где уже показались миллионы огней Большого Нью-Йорка, но не заметил ни единого факела. И никакого полумрака. Слава Богу, здесь не было перебоев с электричеством!

Затем я проследил за его указывающей на что-то рукой и понял, что он имел в виду. Он показывал на факел Статуи Свободы.

— А... Да... — пробормотал я.

Пока еще не здесь, но в другом месте, в ночи горели факелы. Именно поэтому Атлантическая эскадра стояла на защите гавани. В мире бушевала война. На океанских маршрутах бесчинствовали подводные лодки. Торпеды отправляли торговые суда в последнее плавание — вниз. В Европе бомбы падали на обессиленные города, по канавкам, называемым окопами и заполненными молодежью, стреляли машины. Фермы и заводы стояли пустыми.

ВОЙНА! Ею были заполнены все газеты, воздух сотрясался от бесчисленных экстренных сообщений. Ходили слухи о гигантских воздушных армадах, о бомбежках огромных равнин и о вторжениях с неба парашютистов. Ходили фотографии этих парашютистов, а также описания всевозможных воздушных аппаратов, замеченных над Парижем, Лондоном и Берлином. Война!

Но в Америке пока что не отключали электричество и не устраивали затемнений. Вся страна пылко молились за то, чтобы этого и не случилось.

Никто не знал, что готовит нам будущее. Мощные потоки пропаганды ежечасно выливались на США, и слабое-слабое общественное мнение подхватывал и уносил с собой пропагандистский вихрь.

Блейн дрожал, на его лице стали глубже морщины.

— Ты знаешь, Джон... — начал было он и тут же умолк, поскольку глаза его невольно поднялись в небо.

Я машинально последовал за его взглядом и увидел высоко в небе один-единственный ровный огонек.

— Воздушный шар, — пожал я плечами. — Реклама или что-то подобное.

— Да-да, — пробормотал Блейн. — Это должен быть воздушный шар! — Затем он вдруг вскрикнул громким и ясным голосом: — Нет, это не воздушный шар. Смотри!

Я понял две вещи одновременно. Первое, что огонек наверху быстро растет. Второе — люди на пароме встревоженно заволновались и принялись глядеть вверх.

Затем я услышал звук. Он был не страшный на расстоянии, далекий и едва слышный. Но он все же дошел до моих ушей через стук двигателей парома и шум волн — звук, который могли бы издать миллионы взорвавшихся одновременно крошечных фейерверков.

Фейерверки в небе!

Меня внезапно пробрал нервный холод, и я понял, что смолкло бормотание голосов вокруг. Все замерли. Пассажиры, как один, уставились в эту штуку в небе.

— Что это? — прошептал я.

Блейн покачал головой.

— Не знаю.

Но голос его исчез в нарастающем шуме. Это миллионы микроскопических фейерверков приближались. Причем очень быстро. Этот шум исходил из растущей точки света.

Свет падал вниз. Вниз! Я смотрел, как он растет, как увеличивается сначала до размеров баскетбольного мяча, затем большого шара. И все продолжает расти!

ПАДАЕТ ВНИЗ, в ревущем потоке гула и грохота. Он направляется к нам, падает, словно гигантский метеор, посланец иных миров.

А мы находились прямо под ним. Сквозь рев фейерверков послышался резкий, пронзительный женский крик. Словно в ответ запульсировала сирена нашего парома. Паром сигналил хрипло, отчаянно. Двигатели взревели, когда обезумевший рулевой попытался изменить курс. Винты молотили воду, как охваченные яростью киты, пытающиеся выскочить из какой-то ловушки.

Пассажиры стали прыгать через перила, превращаясь в жалкие комочки, исчезающие в крутящейся черной бездне. Их охватила безумная паника, и они считали, что должны немедленно выйти, хотя никакого выхода не было и в помине. А эта штука — чем бы она ни была, — быстро падала, слишком быстро, чтобы кто-то успел уйти из-под нее.