Андрей Измайлов - День свершений [сборник]

Я пишу фантастику потому, что хочу еще пожить при коммунизме. Для того, кто зачитывался лучшей фантастикой шестидесятых, миры будущего, нарисованные Ефремовым и Стругацкими, до сих пор остаются не милыми сердцу лубками, а яркой и манящей мечтой. Как хочется ощутить ее на деле! И чего бы не отдал, чтобы сын твой получил возможность избрать наставником Дар Ветра, подружиться с Горбовским и Руматой, жениться на Чаре Нанди или Низе Крит! Иначе — духота.

Я пишу фантастические предупреждения потому, что хочу еще пожить. Пословицы «на ошибках учатся» или даже «на молоке обжегшись, на воду дуют» стали ложью. Цивилизация наварила такое молоко, которое, сбежав, не обожжет, а сожжет мир. Надо создавать «учение до ошибок». Запрет на прикосновение к огню вырабатывается не только у того, кто обжегся сам, но и у того, кто видел, как обжегся кто-то. Художник и есть тот «кто-то», чьей жизнью и душой человечество вслепую нащупывает, где жжет, а где, напротив, перестало жечь — и, значит, пришло время двинуться дальше, за утратившую смысл и ставшую мертвой преградой черту.

Я пишу, чтобы меня понимали те, кого я люблю. Я люблю подчас нескладно, и меня любят нескладно, но что делать — здесь то же нащупывание огня и ороговения. В сущности, все, что я пишу, это объяснения — даже не в любви, а просто любви. Только любовь не отвергает, а впитывает. Только она дает возможность принимать проблемы иного человека так же остро, как свои, а значит — обогащать себя. И только она дает надежду, что все это — не зря.

Вячеслав Рыбаков

Мужчина и женщина завтракали.

Впрочем, для женщины это был скорее ужин. Менее четверти часа назад она вернулась домой с ночной смены, и, хотя стрелки на циферблате с тридцатью делениями показывали начало восьмого, позади у нее было двенадцать часов рабочего дня. Мужчина, высокий и худой, с немного детскими — порывистыми и нескладными — движениями, поспешно вскрывал жестянки с консервированной питательной массой, нарезал ее ломтиками, раскладывал по пластмассовым блюдцам. Женщина, забравшись с ногами на койку и плотно, словно ей немного мерзлось, обхватив колени руками, прижавшись спиной к перегородке, из-за которой слышались голоса, весело щебетала, рассказывая обо всех пустяках, случившихся за день. Ее оживление выглядело несколько чрезмерным, но не искусственным. И хотя землистый цвет лица и мешки под глазами говорили о крайней измотанности, сами глаза — только что тусклые и равнодушные — уже разгорались задорным блеском. Мужчина между тем отвинтил колпачок фляги и стал разливать воду по небольшим металлическим стаканам.

— А глазки-то совсем не глядят, — ласково произнесла женщина. — Не выспался?

— Н-не спалось… слишком уж устал вчера. Да ничего, сейчас прочухаюсь, — он придвинул к женщине блюдце с плоскими кусочками, обильно намазанными густой коричневой приправой. — Все, — сказал он и со стаканом в руке уселся на койку напротив женщины. — Питайся.

Она взяла свой стаканчик, качнула им в сторону мужчины:

— Твое здоровье.

— Твое здоровье, малыш, — они чокнулись и пригубили.

— М-м, — с восхищением сказала она, ставя стакан на столик. — Холодненькая! Какая вкусная вода! — воскликнула она театрально, и в перегородку за ее спиной несколько раз увесисто стукнули кулаком: потише, мол. С утрированно виноватым видом женщина втянула голову в плечи, и оба тихонько посмеялись. — Это еще не ваша, профессор? — спросила она затем.

— Нет, — с улыбкой ответил мужчина.

— Жаль. Знаешь, только и разговору: шахта, шахта… Столько-то пройдено, такие-то прогнозы…

Они принялись за еду.

— А ты, профессор, как считаешь — долго еще? — спросила женщина, сняв языком прилепившуюся к нижней губе крошку.

Тот, кого она назвала профессором, чуть пожал плечами.

— Трудно сказать. Стараемся вовсю… Знаешь, — он несколько повысил голос, — я так рад, что пошел добровольцем в шахту! Все-таки до чего приятно делать дело, которое так бесспорно нужно всем. Видела бы ты, как слаженно, как воодушевленно идет работа! И ведь самые разные люди, самых разных профессий — а так сработались, сжились друг с другом. Товарищество просто, я раньше только в книгах о таком читал и завидовал…

— Ну, я рада, — сказала женщина, они чокнулись глухо звякнувшими стаканами и выпили еще по глотку воды. Одобрительно улыбаясь, женщина поднесла ладонь ко рту и поболтала ею в воздухе, изображая размашисто болтающийся язык, а затем показала профессору большой палец. — Рада, что ты нашел себя.

Он грустно покивал ей в ответ. Ее лицо тоже стало серьезным. Она помедлила, как бы что-то для себя решая, провела, с силой надавливая, ладонью по столу несколько раз. И вдруг лукаво глянула на профессора:

— А то я, сказать по совести, извелась. Думаю, наверное, правильно ты собирался остаться в округе, с той…

Профессор, вздрогнув, изумленно уставился ей в лицо.

— К Моменту ноль был бы крупным военным математиком. Я же помню, тебе предлагали. И семья новая сразу — хоп! — по месту жительства. Подружка молоденькая…

— Никуда я не собирался…

— Собирался, собирался! — дразнясь, как девчонка, она даже кончик языка показала ему. — Все знаю. И что на пять лет меня моложе. И что врач. И что в командировки ездил, а в отелях ни разу не останавливался, только у нее.

— Да ты…

— А я даже очень рада, — в нее будто бесенок вселился, — По крайней мере мог убедиться, что у меня грудь красивее, — рывком спустив ноги на пол, она распрямила спину, обеими руками натянула на груди застегнутую до ворота рубашку.

— Что там?.. у запястья?! — свистящим шепотом выдохнул вдруг окаменевший профессор.

Жуткая тень скользнула по веселому лицу женщины. Стремительно спрятав обе руки за спину, она насмешливо сказала:

— Ну ты муж! Полный гений! За четырнадцать лет родинку не выучил.

Он привстал. Перегнувшись через столик, протянул руку к ее локтю. Со смехом она прянула в сторону и назад, ударила, отбиваясь, ногами в воздухе.

— Нетушки-нетушки! Надо было раньше смотреть. Вот мужчины — все больше сзади, все больше ниже пояса… Говорю, не дамся! Иди лучше мусор выкинь.

Он недоверчиво косился — она снова показала ему кончик языка. Он скомкал кусок промасленной бумаги, запихнул в одну из двух опустошенных банок. Женщина, достав из навесного шкафчика зеркало, от сосредоточенности ерзая языком по губам, поправляла прическу. Вскинула сверкающие, счастливые глаза: