Роберт Шекли - На суше и на море 1963

Однако, по мере того как солнце опускалось за лес и сумерки все больше сгущались, размывая окружающие деревья, кусты, выворотни одной темной краской, мысли все чаще сбивались на другой лад, и холод, заставлявший зябко передергивать плечами, гасил охотничий пыл! Все чаще на память приходили рассказы о том, как искусно медведи умеют скрадывать добычу. Подберется неслышно — и хап!

Молчанову повсюду начинали чудиться неясные шорохи, темный силуэт крадущегося зверя. Ощущение, будто к затылку тянется когтистая лапа, было настолько сильным, что заставляло то и дело оборачиваться.

Буслаев не торопился попасть засветло в лагерь. Ему, как охотоведу, всегда было интересно понаблюдать за поведением зверей, сумеречных птиц. А это лучше всего делать утром, на зорьке, или вечером, на той грани, где кончается день и начинается ночь, когда животные покидают укромные места и выходят на кормежку.

Тут лучше всего затаиться где-нибудь с лодкой под нависшими с берега ветками и сидеть не шевелясь. В такие тихие вечерние часы отчетливо слышны малейшие шорохи, всплески, предостерегающий всхлип устроившейся на ночлег дневной птахи, заметившей ночную хищницу — сову, которая бесшумно, будто кидаемая на невидимых волнах, проносится близ застывших темными громадами деревьев.

Любил Буслаев такие часы, когда лес начинал жить одними звуками, а слух обретал особую остроту, словно бы принимая на себя защитные функции всех остальных чувств: зрения, обоняния, осязания. Тогда лес представал как бы обнаженным, и все не видимое днем, затаившееся, оживало, приобретало свой голос, свое звуковое «лицо».

Это душевное состояние Буслаева не разделял Ермолов. Когда они остановились перед кривуном, чтобы послушать, Ермолов не вытерпел:

— Александр Николаевич, пока вы будете огибать кривун, разрешите мне прямиком на табор? Тут берегом тропа.

Он закинул за плечо карабин, взмахнул на прощание рукой и беззвучной походкой опытного таежника направился к нерестовой протоке. Его не занимали ни медвежьи следы, ни сами звери, и даже если бы он столкнулся с медведем, не стал бы в него стрелять. Сильнее охотничьей страсти его терзала ревность: что сейчас делает Галя? А вдруг ее нет с Авдеевым на таборе, и Молчанов, вместо того чтобы работать, как обещал, в одиночку, давно сманил ее в лес? Правда, последнее время она вроде к нему охладела. Но чем черт не шутит!

Занятый этими невеселыми мыслями, Роман прибавил шагу.

На зрение положиться нельзя: каждая коряга кажется медведем. Вспоминая наставления Авдеева, Молчанов весь превратился в слух.

«Разве в такой тьме разберешь, где у зверя перед, а где вад, — размышлял он. — Видно, придется наведаться сюда на рассвете».

Он встал с замшелой колодины и уже собирался уходить, как вдруг в ельнике хрустнула ветка. Молчанов замер, прислушался. Сомнений не было: тропой прямо на него шел грузный зверь.

«Ну, держись!» — мысленно обратился Молчанов к себе и стал поднимать карабин к плечу.

Черная туша, мелькнув между светлыми стволами берез, выкатилась на редколесье.

«На задних лапах идет», — отметил Молчанов, выцеливая грудь зверя. Сухой треск выстрела вспугнул тишину. Молчанов успел заметить, как черный зверь сунулся к земле, глухо застонал.

«Надо добивать!» — лихорадочно передергивая затвор, подумал Молчанов и вскинул было карабин, когда раздался самый настоящий человеческий крик:

— Кто стрелял?!

Волосы у Молчанова шевельнулись так, что кожу свело, будто голову обдало морозом. «Убил человека!» Бросив на землю карабин, он кинулся к своей жертве, спотыкаясь о кусты, падая, страшась, что сейчас человек, в которого он послал пулю, скончается, и тогда все…

— Роман! Ты? — обомлел он, нащупав на человеке кожаную куртку. — Боже мой, как это получилось? Как ты сюда попал? Что же делать? — бессвязно бормотал он, стараясь приподнять и посадить раненого Ермолова.

Тот, отстраняя его рукою, шептал:

— Не трожь. Перевернуться бы на спину.

Молчанов опустился на колени и, поддерживая его голову рукой, освободил от карабина.

Ермолов приподнялся.

— Помоги, — пробормотал он. — В грудь шлепнула, проклятая. Если легкие не порвала, выдюжу… Засвети спичку. Нет крови на губах?

— Нет, Роман, нет! — с надеждой воскликнул Молчанов, не замечая, что огонек обжигает ему пальцы. — Надо куртку расстегнуть, перевязать.

Он начал вытаскивать рубаху из-под брючного ремня Ермолова, чтобы приподнять ее и обнажить грудь.

— Пори ножом, чего смотреть, — с досадой сказал Роман.

Молчанов распахнул рубашку и увидел выше правого соска черное пятно — входное пулевое отверстие.

Пачкаясь в крови, он неумело, кое-как перевязал Ермолова.

«Только бы остался жив Роман, а уж я никогда больше не возьму в руки оружия, — клялся он. — Кто мог думать, что его понесет на тропу? Только бы был жив…»

Он хотел перенести на руках раненого в лодку, но Ермолов отстранил его, заупрямился:

— Чего жилы рвать? Сам дойду, поддержи.

В лодке Ермолов лег на левый бок и больше не произнес ни слова.

Молчанов сбегал, принес карабин и, налегая на шест, погнал лодку к лагерю. Чего только не передумал он в эту кошмарную ночь, пока плыл с проклятой медвежьей охоты, когда страсть победила разум и он выстрелил не в ясно видимого зверя, а в темное пятно, нарушив первейшую заповедь охотника.

Думы Ермолова были не столь мрачными. В первое мгновение он просто перепугался, не зная, за что и почему в него стреляют. Потом, опомнившись, стал лихорадочно ощупывать себя, куда он ранен. Его страшила мысль, что он может вот так внезапно, при памяти, умереть.

Роман не знал анатомии человека, но в анатомии зверя разбирался не хуже ветеринара. «Раз кровь ртом не идет, значит, в нутро не попало, ранен не смертельно», — отметил он про себя после того, как Молчанов подтвердил, что крови на губах нет.

«Шаркун несчастный, — успокаиваясь, подумал он. — Человека от зверя не отличит, а туда же, охотиться!».

Сейчас, лежа в лодке, он думал о Гале, и даже нелепая ошибка Молчанова, чуть не стоившая ему жизни, не злила, а, наоборот, настраивала на какой-то иной, обнадеживающий лад. «Неужели и теперь Галя не убедится, в какую бестолочь она влюбилась?»

В полночь показался бивачный огонь. Все были в сборе, давно поужинали и не ложились спать только потому, что поджидали Молчанова и Ермолова.

Лодка, шурша о гальку, заползла на отмель, и Молчанов торопливо подошел к костру.