Виктор Гончаров - Долина смерти. Век гигантов

— О, ты стерва… — тискал он в руке свинцовую головку. — Ты испортила мне жизнь… Ты сатанинское наваждение. Измышление сумасшедшего… Я тебя уничтожу. В порошок сотру. Развею на все четыре стороны… Ты — корень всех моих зол и страданий… О, дьявол, дьявол…

Но вместо того, чтобы привести в исполнение свою угрозу, он внезапно успокоился, в гневе разрядив скопившуюся реактивную энергию. Успокоился, и старое решение, бродившее в его душе в последние дни, оформилось твердо.

— Я должен удалиться от мира… уйти от людей… В мире ходят грех и скверны… Я должен очистить свою жизнь постом и покаянием… Палочку я где-нибудь зарою, чтобы она больше не служила источником смертоубийств и страданий… ни моих, ни кого бы то ни было…

С этим, более чем твердо созревшим, решением он ретиво двинулся в путь и… споткнулся на горе трупов… упал в теплую соленую лужу.

— Кровь!.. Кровь!.. — вырвалось у него дикое, исступленное.

До сих пор ему лишь издалека и мельком приходилось видеть кровь своих жертв, а здесь он чуть ли не буквально окунулся в нее. В таком виде ему пришлось пройти минут пять, чтобы отыскать горячий ключ. Здесь он содрал с себя все лохмотья и остатки ботинок, принял ванну, а потом… снова вернулся к горе трупов.

Хотя его решение сделаться отшельником было твердо, — возможность приодеться для новой жизни все же не казалась лишней. Он нашел в лужах теплой крови электрический фонарик и, стараясь не смотреть на искромсанные тела, что было, впрочем, неисполнимо, составил себе полный комплект одежды. Потом разыскал спички, зажигательную машинку и кинжал; все это на правах сильнейшего из сильнейших, по Дарвину, он захватил с собой. Затем двинулся в путь, около ключа сделав остановку, чтобы отмыть от крови руки, ноги и захваченные с боя предметы.

Теперь, при свете электрического фонарика, легко было найти настоящую дорогу из подземного мира. Следы многочисленных ног по влажной почве привели дьякона через час к выходу на поверхность.

Выход прятался в гуще зарослей трехаршинного папоротника орляка, оставшегося в сухумской области от времени каменноугольной эпохи развития земли. Здесь стояла вечная тень и сырая, специфически пахнущая атмосфера, так как море зеленой красиво изрезанной листвы-кроны почти не пропускало вниз солнечного света.

Час с лишним провел дьякон в этих зарослях, безнадежно разыскивая выход. Чаща казалась бесконечной; своей монотонностью и однообразием она пугала, а тучи комаров, поднимавшиеся неизвестно откуда и жалившие с таким остервенением, будто три года не ели, заставляли дьякона поочередно то чертыхаться, то призывать имя господне.

— Господи, боже мой! Ведь это же черти что: ни тебе выхода, ни тебе спасения от проклятых комаров… Уж не плутаю ли я, чего доброго?

Но он, в общем, шел по правильному пути, так как все время поднимался в гору.

Наконец, кончился выматывающий жилы орляк. Перед восхищенными взорами дьякона открылась волнистая, вверх идущая зеленая равнина, пестро и сочно украшенная ало-малиновыми куртинками «неопалимой купины», яркокрасными ягодами вечнозеленого рускуса, крупными метелками белых ароматных цветов спиреи и махрово-оранжевыми пышными азалиями. Последние два цветка дьякон привык видеть в окнах цветочных магазинов Москвы, но здесь их было бесконечное море, и как они выгодно отличались от своих московских сестер, чахлых и низкорослых…

Знойное, ослепительное солнце играло в вибрирующем воздухе над яркоцветным ковром. Быстролетные щуры и радужные зимородки порхали с задорно звенящим щебетанием, охотясь за темно-синими шершнями и пунцовыми бабочками. Дьякону, после мрачного вида удушливых зарослей, роскошная равнина показалась, по меньшей мере, райской. Он упивался ее красками, ее ароматом, ее оживлением, но не забыл также взять у солнца справку о времени. Только часов восемь утра показывал добела раскаленный лик, сверкающий на глубокой лазури неба, а его лучи жгли, как в знойный полдень.

— Дивны дела твои, господи, — с умилением вздыхал дьякон, одежда которого высохла так быстро, что он даже не успел заметить, а бесчисленные болячки под влиянием животворного тепла пришли в сладко-ноющее состояние. Но, подгоняемый своим фанатичным желанием как можно скорее сделаться отшельником, он безжалостно мял роскошный ковер, стремясь уйти дальше и дальше «от наполненного сквернами и смертоубийствами человеческого мира».

Равнина кончалась высоким каменистым плоскогорьем, откуда открывался далекий вид на безбрежное море и приютившуюся на его побережье столицу Абхазии. На море дьякон взглянул раз-другой, а город не удостоился ни одного, даже мимолетного, взгляда.

Дорога пошла под сильный уклон. Сначала по такой же яркоцветной равнине, затем по мелкому кустарнику с черными сочными ягодами, похожими на чернику, «абхазского чайного деревца», и, наконец, по высокому лесу, состоящему частью из знакомых дьякону деревьев, как дуб, ольха, бук, клен, ясень; частью из граба, карагача, тиса, самшита — деревьев, которые он видел первый раз в своей жизни.

Сильно напугала дьякона абхазская лиана или, как называют ее туземцы, «лесная веревка». Проходя в одном месте, он зацепился ногой за ровный и гладкий стебель толщиною в палец; неожиданно зашуршала и зашевелилась листва в самых противоположных концах густой зеленой кровли. Дьякон отпрянул в сторону, напуганный изрядно, продолжая волочить за собой невинную веревку, и вдруг к его ногам свалилась сверху целая сеть бечевок и веревок, переплетенных листьями и кистями буро-красных звездчатых цветов.

— Вы только представьте себе, — обратился к неведомому огорошенный дьякон, — целый веревочный магазин, ну-ка?… и веревки цветут… Дивны, дивны дела твои, господи…

Чем глубже забирался он вглубь леса, опять поднимаясь в гору, тем гуще и дремучей становилась стена деревьев. Скоро настоящие джунгли окружили его.

До сих пор он не видел ни одного зверя, ни крупного, ни малого, и даже не задумывался о возможности существования таковых в дремучей чаще, и вот вдруг ему пришлось сначала услышать, а потом и увидеть одного из представителей абхазских джунглей. Грозно затрещали сухие ветки в густой заросли молодого дубняка; рев, похожий на звуки, издаваемые взбесившимся боровом, донесся до слуха встревоженного дьякона, затем разъяренная туша дикого кабана, поднятая из логовища, выкатилась, держа недвусмысленно приготовленные клыки, прямиком на него.

— Господи, большая и некрасивая свинья… — воскликнул он, направляя на взъерошенного кабана детрюитную палочку.

Кабан, как расшалившийся теленок, дрыгнул задними ногами, изрыгнул на голову убийцы проклятия на своем языке и растянулся неподвижно. Детрюитный луч рассек его на две части.