Аджони Рас - Игра колибри [litres]

Она вошла в черном раздельном купальнике, строгом и не показывающем даже окружности ягодиц, спрятавшим грудь в полусферы чашечек, обреченно закрытом и неприступном для любопытных глаз. Она не давала и шанса увидеть себя, заставляя мучиться в догадках и фантазиях, как и всегда, доставляя это удовольствие лишь тому, с кем делила ложе в уютной спальне…

Когда все насытились паром и Алиса попросила некоторое время, чтобы побыть в парной одной, намазав себя маслом и кремом, а ее хомяк вызвался помочь ей, я залпом осушил стакан крепкой настойки и, сев в плетеное кресло, задумчиво и тоскливо упер взгляд в землю. Петр, видимо, понял, что на душе у меня неспокойно, но продолжал молчать, как часто поступают настоящие мужчины и настоящие друзья в таких ситуациях.

Я сидел, представляя, как сейчас, за стеной, Али сняла с себя купальник, распустив завязки и наполнив ладонь маслом, мне думалось, что это непременно бергамот. Вот она втирает его в кожу цвета молочного шоколада. Горького, как эти минуты, которые она была рядом, но при этом несказанно далеко от Адама Ласки.

Фантазия, именно она, по словам Бриджид, и загоняла меня в угол все эти годы. Уж слишком она была развита в моей голове, слишком ярка. Петр и я молчали, пока Кен и Алиса не вышли к нам, под калифорнийское солнце, сияющие и благоухающие маслом. Они встали рядом со столом, подставляя легкому ветерку разгоряченные тела.

– С легким паром! – выкрикнул Петр, тут же указав на полные стаканы с крепкой настойкой. – Предлагаю выпить за почин, так принято.

И мы выпили. Потом еще и еще. И понеслись вокруг стола разговоры и воспоминания Петра о России и истории, роли Америки в победе над Гитлером и все то, что так присуще любому выпившему русскому в компании иностранцев. Бравада, гордыня и колкие встречные вопросы в лоб.

После того самого дня я с головой ушел в работу, стараясь не замечать шелест бьющихся за спиной дней, хрупких, словно молодое стекло, забытое стеклодувом на стальном верстаке. Они разлетались в стеклянную пыль, один перетекал в другой, приближая несчастливое для меня число, двадцатое июня, день, когда Алиса если и не навсегда, то, по крайней мере, надолго уйдет из моей жизни и станет недосягаемой во всех смыслах этого слова.

Как я ни пытался избегать мыслей о ней, стараясь вникать в каждую мелочь, в каждую деталь на работе, но получалось довольно скверно. Иногда Алиса писала, писала так, словно ничего и не было, хотя для нее действительно ничего не случилось, а иногда я вспоминал ее и подолгу разговаривал с ней, то спрашивая что-то, то отвечая, вроде это говорила она, а то просто прикасаясь к ней в собственном сознании, погруженном в тишину.

Именно тогда она начала беспощадно сниться мне, и сны эти были сущим адом, выплевывая меня, как пережеванную бумагу, в грядущее утро мокрым и помятым, сломленным изнутри. И каждый день я начинал с мысленного приказа, что сломить меня не получится даже у любви, даже у несчастной любви, ибо, пока я жив, я буду надеяться либо на забвение, либо на встречу с ней.

Помню сон… Мой бывший начальник Давыдов. Богатый и самовлюбленный. Смотрит на меня собачьими глазами, сытыми и довольными, потирая раскрасневшийся нос. Мы пьем с ним виски, он смеется, показывая ровный ряд зубов, и я тоже смеюсь, но вдруг дверь в комнату открывается и на пороге появляется она, Алиса. Но она не одна, за ее спиной, словно младший брат за сестренкой, стоит Кен, обнимая и прижимая к себе ее рыхлой рукой. Он целует ее волосы, зарываясь в них носом. «Она моя!» – повторяет он, и в этот самый миг Давыдов начинает смеяться. Он смеется так громко и мощно, что я закрываю уши, а Кен все твердит: «Она моя, она никогда не будет твоей. Моя. Только моя».

Смех ядовит и пробирает до костей. Он безжалостно звучит в голове, и когда я все же просыпаюсь, то нахожу себя взмокшим от пота, а сердце колотится так неистово, что потом мне долго не удается успокоиться, а смех, этот дикий гогот, еще слышен в голове, слышен в памяти, и нет сил заглушить его. Как же я ненавидел этот сон.

Был сон и с другим сюжетом, с иной развязкой в финале, где Кен появлялся, вырастая из пространства, как гриб, в тот самый момент, когда я хотел поцеловать Алису, а она, я видел это по глазам, готова была ответить на поцелуй. Кен с каким-то бешеным неистовством принимался хвалить меня за дружбу и за какую-то оказанную услугу, а я все никак не мог избавиться от его назойливой головы, которая неожиданно возникала передо мной с довольной и торжествующей улыбкой победителя. И я вновь начинал день с убеждения самого себя в том, что могу и стою чего-то в мире, и никакое временное поражение не сломит меня и не свернет с намеченного пути.

В череде кошмарных видений я запомнил только одно светлое пятно – сон, который храню в памяти как реликвию, как самое ценное воспоминание. Он уже снился мне пять или шесть лет назад, когда я сознательно гнал от себя мысли о ней, мысли об Алисе, и тогда я постарался забыть его. Но теперь забывать мне не хотелось, теперь хотелось помнить его в мельчайших деталях.

Помню, как я уснул. Помню плотно зажатое и скрученное жгутом одеяло между ног, словно я пытался взобраться по нему на невидимую стену. Я почему-то оказался на своей старой даче в Ерохино, недалеко от воинской части. Там были жена с дочкой, еще какие-то гости и была она. Алиса гостила у нас по неизвестному поводу, и, когда все уснули, а я остался спать на маленьком диванчике в тесной кухне, она пришла ко мне.

Я видел все вроде со стороны, но чувствовал, как наяву. Стараясь не шуметь, она тихо села поверх моих бедер и медленными покачивающими движениями, сдвинув трусики в сторону, не снимая их полностью, принялась искать собой, горячим своим телом меня. Наконец в одном из движений ей это удалось, и она опустилась вниз, медленно, но решительно, скрывая меня в себе, и я так живо и полно чувствовал ее влажную негу, ощущал мягкость плоти и покалывание волосков, что мог бы тысячу раз поклясться, что та ночь была реальна, что я и она были там и любили друг друга.

Я помнил медленные ее подъемы и белые трусики, сдвинутые в сторону, и даже трение шва на этих самых трусиках. И конечно, поцелуй, горячий и медленный, язык на своих губах, и влажное дыхание, и прикосновение к шее ее губ.

Как же я не хотел просыпаться, а проснувшись, искал ее руками на простыне и кричал в подушку от ярости, поняв, что сон, который только что приснился, был лучшим, что имелось и случалось со мной в любви. От понимания, что к лучшему в собственной жизни могу отнести лишь сон, я и кричал, терзая в руках одеяло, разрывая зубами подушку. Как было мне хорошо миг назад, там, в этом странном и таком реальном сне, так же плохо было мне теперь, после пробуждения.