Михаил Ахманов - Заклинатель джиннов

– Знаю, – подтвердил он, – но смотрю несколько с иной позиции. Руководитель должен думать о будущем. А какое у нас будущее в эпоху повальной утечки мозгов? Не успеем выучить толкового специалиста, как он уже трудится в Германии или Финляндии, в Америке или Канаде… Кто же, спрашивается, будет преподавать у нас лет через десять? Возможно, никто, и это будет конец… – Он поиграл бровями и закончил: – По крайней мере, Лажевич никуда не уедет. Не возьмут! Останется в преподавателях, чему-то да обучит молодых… Вам с ним работать и работать, Сережа! А мне…

Вил Абрамыч смолк, не желая касаться болезненной темы; его сын и внуки давно обретались в Израиле, и он доживал свой век вдвоем с больной женой. Насколько мне было известно, потомки его вниманием не баловали, считая старым упрямцем и ослом – ведь он не поехал с ними в края обетованные! Я его понимал. Он тоже был одинок, и одиночество его казалось самым страшным – ведь в нем не было места надежде.

Мой шеф встрепенулся и, будто подводя черту под предыдущим разговором, отодвинул недопитую кофейную чашку. Потом спросил:

– Кстати, а как у вас дела с докторской? Ваша последняя работа по классификации минералов произвела впечатление… особенно на геологов… Вполне кондиционный материал. И очень обширный. Хватит для диссертации.

Я кивнул.

– Для диссертации – да. Но минералы – всего четыре тысячи соединений, и без синтетических веществ картина неясна, даже в том, что касается неорганики. Мне не хотелось бы торопиться, Вил Абрамыч.

Да, торопиться мне не хотелось. Я полагал, что надо проверить Джека, решив пару задач попроще – с долларами для моих «Хрумков» и с загадочными узелками для милого друга Бранникова. А после, когда Джек продемонстрирует свои таланты, наступит очередь глобальных проблем: единой классификации соединений и чего-нибудь еще, столь же впечатляющего, из области социологии или астрофизики. Планы у меня намечались обширные, но делиться ими с Вил Абрамычем было рановато. Он бы мог подумать, что я заразился гигантоманией; ведь мои замыслы в случае успеха обещали не докторскую степень, не скромную медаль Вавилова, а, как минимум, Нобелевку.

Шеф вздохнул.

– Не понимаю я вас, Сережа… Вы умны, дьявольски работоспособны, преданы науке и очень талантливы. Но чего-то вам не хватает… Здорового честолюбия? Ясной цели в жизни? – Он снова вздохнул и покосился на свои морщинистые руки. – Надо бы вам поторопиться, Сергей Михайлович… Я, знаете ли, не вечен…

Возвращаясь к себе, я размышлял о собственных недостатках.

Возможно, мне не хватает честолюбия и определенно – обаяния… Его ровно столько, чтоб Танечку либо Гиту очаровать, а вот с женщиной покруче, с Катериной или тем более с Инессой, меня ожидает фиаско. Полный облом, по правде говоря! На ниве честолюбия и обаяния… Так что отсутствие этих качеств я признаю, но вот что касается ясности цели, тут я с шефом решительно не согласен. Слишком долгое время он прожил по принципу: цели определены, задачи поставлены – за работу, товарищи! Вперед!

Отец же учил меня не становиться рабом своей цели – конкретной цели, ради которой человек, случается, жертвует жизнью. А ведь жизнь, счастливая нормальная жизнь, является наиглавнейшей целью! Но мы забываем об этом и рвемся к мелкому и пустому – к власти, богатству, должностям, степеням и к вечной славе, что отправится вместе с нами в крематорий… Не к одному, так к другому! Ибо, где нет ловушки для кроликов, уже расставлены силки для куропаток…

Так говорил отец, и я с ним полностью согласен: цель – жизнь, а счастье – в ее разнообразии и, разумеется, в свободе. Еще он добавлял: мы не столько сами выбираем путь, сколько судьба выбирает его для нас. Это не значит, что мой дад был фаталистом; он всего лишь хотел подчеркнуть значение внешних обстоятельств. Они, эти обстоятельства – асфальтный каток, прокладывающий перед нами дорогу, относительно ровную и прямую. Пойдешь ли ты по ней, говорил отец, или у тебя хватит пороху свернуть в джунгли?

Я бы не отказался. Только где они, мои джунгли, полные тайн и загадок?…

Когда я вернулся домой, плотник, матерясь, чинил двери.

Пришлось пробираться мимо него боком и с опущенными ушами. Не потому, что мне претит российская изящная словесность, но сейчас я был одним из тех подозрительных лиц, из тех раздолбаев и гадов, пидоров и засранцев, что в четвертый раз уволакивали многострадальную филенку.

И потому я молчал в тряпочку, пока плотник, не обращаясь ко мне лично, описывал ситуацию в нашем подъезде, сопровождая этот анализ выразительным комментарием «бля!» Этот рефрен еще отдавался в моих ушах, когда я открыл свою дверь и попал в объятия Белладонны.

Через час мы сидели на кухне, сытые и умытые, и строили друг другу глазки. Должен заметить, у Белладонны это получалось лучше. Она устроилась на полу: шея чуть-чуть вытянута, головка чуть-чуть склонена, хвост распушен, хотя на тельце все шерстинки лежат гладко, одна к одной. Она будто бы пребывала в покое и в то же время настороже; казалось, она что-то разглядывает у своих передних лапок – воображаемое блюдце с молоком или затейливый узор линолеума. Глаза у нее отливали бирюзой, черные щели зрачков то расширялись, то сужались, на мордочке застыло выражение лукавства и ожидания.

Наконец Белладонна встала на все четыре лапки, потянулась и мяукнула, требуя, чтоб с ней поговорили. Дьявол! Язык не поворачивается назвать ее животным! Или animal! Оба слова, что русское, что английское, неуклюжи, неизящны и нелепы, и совсем не подходят к Белладонне. Она зверь.

Зверь звучит гораздо энергичнее! И лучше отражает сущность наших отношений, так как с животным дружить нельзя, а со зверем – можно. Зверь даже достоин, чтобы его увековечили. Когда я разбогатею, пойду к Сизо – все-таки он отличный мастер, хоть и алкоголик – и закажу ему изваяние Белладонны в полный рост. Из какого-нибудь редкостного камня, чтоб сама она вышла белой, а хвост – серым… Белладонна снова мяукнула, и я сказал:

– Удачный у нас сегодня день, красавица, – видно, рука моя застряла в банке с вареньем… Ты представляешь, что случилось? – И я коротко пересказал ей беседу с Вил Абрамычем. В самых волнительных местах Белладонна грациозно выгибала спинку и поощряла меня мурлыканьем.

– Так вот, дорогая, – закончил я, – теперь ты не просто кошка, но домашний зверь будущего завкафедрой. А положение, знаешь ли, обязывает! Посему – никаких подозрительных знакомств, никаких мезальянсов! Забудь про кота дяди Коли Аляпина и про того пестрого, что живет на шестом этаже. Весной мы подыщем тебе достойную пару. Возможно, ректорский кот или что-нибудь из городской администрации… Ты не возражаешь?