Владимир Алько - Второе пришествие инженера Гарина

Об Лаутензаке много говорили в августе-сентябре – 32-го. Его медиумические опыты, влияние, которым он пользовался среди партийных бонз, покупка и перестройка замка Зориенбурх, оргии, устраиваемые на собственной яхте, – все это и многое другое было причиной едких слухов и разговоров. Теперь, очень скоро, этого необычного человека можно будет лицезреть воочию. Пока же сцена была пуста. Нежно изливался свет софитов. Кулисы – все черный креп, с рассеянными на них звездами и лунами. Но вот и он. Зал разразился нестройными аплодисментами. На авансцену (верхнее освещение притушено, сияют лишь огни рампы) вышел элегантный господин с длинным, рыхловатым лицом, невысоким лбом и низкой густой шевелюрой. Глаза его были чуть прищурены, веки вздрагивали… сторонясь аудитории, – удерживая и хороня «дар»; он близко подошел к рампе. Тонкая, сардоническая улыбка (ухмылка) тронула его полные, расплывшиеся губы: подобием лошадиной гримасы, когда она (лошадь) близка к тому, чтобы заржать. Лаутензак поклонился публике. Зал вздохнул, выдохнул. Теперь вот разразился шквалом аплодисментов. Лаутензак приветственно поднял белые, пухлые кисти больших рук. Он был во фраке и ослепительной манишке. Раппорт, как сказал бы профессиональный дрессировщик, был установлен. Теперь он был способен вязать из публики веревки. Представление началось.

Возложив ногу на ногу, в глухом платье, Зоя ровно дышала под своей вуалькой. Впервые за долгие годы она была так, – не хотелось бы думать, что на виду у всех; но чувство некоторой выставленности все же не покидало ее. Внизу был провал. Нет, целый исполинский человеческий выдох… одним болезнетворным существом, и от чего она была счастливо отгорожена прихлынувшей к ногам северно-ледовитой волною. Рядом – ее тень. Она покосилась на сторону, – Гарин развалился в соседнем кресле. Взгляд его ушел в себя. Он и здесь работал.

Лаутензак своим искусством уже полностью подчинил себе публику. Он не только демонстрировал телепатические трюки (отгадывание задуманного числа, спрятанных предметов, читка писем в запечатанных конвертах), но и весьма удачно шутил, отпуская злословия в сочувствующе-назидательной манере, и что так анекдотически воспринимается людьми. Трудно было говорить о каком-либо подлоге, как, например, в случае с муниципальным советником Раутенбергом, доведенным силой гипнотического внушения до непристойностей.

– Ну, а теперь наш дорогой советник, после двух бокалов хорошего вина в Роял-хаузе, находится среди обворожительных фрейлин… которые так высоко вскидывают ножки, что выставляют напоказ всякие там прелестные дамские вещички… которые любит пощипывать и поглаживать, так любит (далее троекратное повторение), наш дорогой советник Раутенберг. Покажите нам, всем присутствующим, как вы это делаете.

И к визгу публики Раутенберг (раздетый к тому времени до самых кальсон внушением, что он, де, в жаркий день замлел на берегу Ванзеи) с идиотской, похотливой ухмылкой стал пролезать одной своей верткой ладонью, будто щука меж коряг. Лицо его лоснилось. Белки глаз слепо-невидящи перекатывались под бельмом недомыслия. Губы сально отвисли и гримасничали. Но и публика не лучше – визжала и блеяла от восторга.

Зоя наклонила голову к самому плечу Гарина. Произнесла еле слышно из-за рева в зале:

– Уйдем отсюда. Мне дурно.

Положила свою холодную узкую ладонь на его руку.

– Но куда же мы?.. Опять в номер. Время только… Подождем. Что еще за номер выкинет этот господинчик. Хотя ты права – здесь хлев, – прищурившись, Гарин мимолетно огляделся.

Зоя глянула ему в самые глаза. Отвернулась. Действо продолжилось. На сцену внесли столик. Поместили на нем что-то вроде гигантского кристалла турмалина, с искусственной подсветкой изнутри, – голубовато-лилового «загробного» отсвета. Теперь тот же человек, свойский парень, который так доступно-понятно шутил с минуту назад, уселся за кристалл, набычив лоб. Голова его низко пригнулась, лицо опало, зрачки метнулись за сросшиеся густые брови. С дикой сосредоточенностью, вперяя взгляд в одно известное ему, низким голосом чревовещателя, Лаутензак забормотал. Досталось всем. Дело невразумительно шло к концу света.

Это был конец всему. Зоя поднялась. Гарину ничего не оставалось, как последовать за нею.

Они вышли из ложи. Спустились по лестнице… истертому, почти кабацкому ковру с черной проймой. Вышли в холл. Прошли в гардероб.

Зоя только помедлила у огромного настенного зеркала. Устало повела плечами. Нахмурилась своему отражению, тыльной стороной руки сгоняя со лба проскок этого лживого, неуравновешенного дня. Заглянула через плечо… в полный огня и миражей зеркальный омут. И тут-то, за своей головой, в слитках и изломах света, увидела… эдаким наваждением пробежал человек (человечек), сверху вниз, теми же ступеньками, что и сама она минуту назад. Остолбенев, Зоя повернула голову. Хоть как, но ошибиться она не могла. Ни в анфас, ни в профиль… Так уличенный ею человек, собранный воедино по кусочкам их встреч… теперь далеко за пределами Лозанны, сбежал по лестнице в том же чесучовом костюме и котелке («О, боги! Он даже не переоделся!»), как ни в чем не бывало… тот же мерзкий тип, выследивший ее (теперь в этом не было сомнений) и здесь. («Беда! Беда!»). Не глядя ни на кого, не задерживаясь в холле, он быстро вышел на улицу.

Зоя – следом.

На выходе ее поджидал Гарин. Зоя осмотрелась.

– Машину поведу я, – произнесла она резко, отвернувшись, не глядя на него.

Гарин зевнул, пожал плечами.

– Не возражаю. Но ты ведь не знаешь расположения улиц. Впрочем, если рассчитываешь вернуть себе этим расположение духа… – Он пригляделся к ней. – Ай-ай, кроха, ты бледна. Не родилось еще женщины, не подверженной суевериям. На, возьми.

Не отвечая ему, с вялым движением руки, Зоя перехватила ключ. Локтем попридержала сумочку. Казалось, на какое-то мгновение она в чем-то сильно засомневалась.

Машиной она управляла неплохо и, подчас, не в настроении, гнала пустырями и загородными дорогами Буэнос-Айреса, в облаке желтой пыли, не щадя ни собак, ни индюшат.

Зоя села за руль. Завела мотор. Включила фары. Ровно, широко вздохнула. Холодно, колко, будто заснежено вынесло из ветрового стекла. Тяжело на темя возлег каменный, малахитовый ее гребень.

Она вырулила со стоянки. Одновременно с нею тронулись еще две машины. Одна быстро ушла за сияние уличных фонарей; другая, отстав, двигалась следом. Был уже поздний вечер. Светились окна домов. Две машины, одинаково следуя, набирали ход. Свернули с Фридрихштрассе, где располагалось здание варьете, через примыкающую улочку, точно соревнуясь, выгнали по Ундер-дер-Линден, с ее сиянием и рекламой. То здесь, то там, свет фар выхватывал на повороте стеклянные витражи магазинов, кафе, офисов. Гарин бездумно проговаривал названия улиц, куда бы лучше было свернуть. Он ничего не подозревал. Сейчас машина выехала на Постштрассе. На одном из поворотов резко заехала колесом на тротуар, под днищем стукнуло. (Гарин живо, по-русски, отреагировал). Мимо углового здания с окнами ресторана и примыкающего к нему дома Кноблокхаус, с прекрасным меандровым фризом… промчались площадью Молкенмарт – территории старейшего рынка Берлина, далее – минуя Манеж и уже следуя набережной Шпрее. Намерения Зои все оставались неясными.