Вацлав Кайдош - Барьер

Старик встал.

– Ты думаешь, бог ликовал, видя пылающие костры? –

бросил он саркастически. – Думаешь, во имя его следует нарушать пятую заповедь?

Мюнх на мгновение опешил.

– Бог страдает, теряя душу человека. Тело же смертно и слабо… Не о нем следует печься… Наша цель – спасение души! Скажи, отец мой, что стало с церковью? Где ее сила и непреклонность в служении делу божьему? Растут ли ряды борющихся?

– Не в числе суть…

– Так каков же, по-твоему, смысл существования церкви?

– Помогать людям творить добро.

Модест изумленно смотрел в лицо старцу.

– И это говоришь ты?! И ты… тоже? То же самое… То же самое… Неужели ты слеп? Или продал свою душу? А

может, ты скажешь, как тот лживый исповедник, что никогда не было и нет продавшихся дьяволу еретиков и ведьм? Что времена, когда церковь наша в полной славе и силе преследовала ересь и громила дьявола, это времена упадка?

– Пятая заповедь, сын мой! Даже во имя господне не следует ее нарушать!

– Значит, ты утверждаешь, что отцы святых соборов, покровитель ордена нашего святой Доминик, Верховная

Конгрегация… – он осекся, пораженный собственной мыслью.

– Не нам их сегодня судить… – сказал старец, задумчиво глядя на огонек лампады.

Воцарилось молчание. Инквизитор неподвижно стоял, упорно глядя в лицо пожилого человека, словно ожидая продолжения. Его губы беззвучно шевелились, и вдруг с них сорвалось только три слова, три слова, полных отчаяния и ужаса:

– Кто ты?! Скажи!

На губах старца появилась загадочная улыбка.

– Кто я? Ну, а как ты думаешь, сын мой? – ободряюще спросил он.

Глаза Мюнха расширились, в них появилось изумление.

Он резко отскочил от старца, заслоняя руками лицо, а с губ его слетел хриплый вопль, отразившийся глухим эхом от стен и потолка часовни:

– Прочь! Прочь, сатана!!! Изыди!

Зажглись все лампы. Из ризницы выскочило несколько мужчин в сутанах. Двое подбежали к Модесту, пытаясь схватить его, третий подскочил к старцу.

– Ваше Святейшество! Он ничего не сделал с вами?

Старец стоял, опираясь спиной о колонну. Его бледное лицо внешне оставалось спокойным. Только рука, нервно сжавшая поручень кресла, говорила о том, что он пережал минуту назад.

– Я предупреждал Ваше Святейшество, что это сумасшедший! Хорошо что мы успели…

Старец поднял руку и с трудом проглотил комок.

– Ничего… Ничего страшного, – сказал он тихо. – Отпустите его! – приказал он священникам, державшим инквизитора за руки.

Мюнх стоял, словно окаменев, даже не пытаясь сопротивляться.

– Уже светает, – сказал старец, глядя в окно. – Пора на мессу. Пойдемте. И ты с нами, сын мой, – обратился он к

Модесту.

Тот полубессознательно посмотрел на папу и вдруг, словно получив страшный удар, подскочил к двери, пинком распахнул ее и выскочил из часовни.

Он бежал все быстрее. Только бы подальше, только бы быстрее… Отзвуки ударов ботинок о паркет отдавались многократным эхом в пустых залах и коридорах, наполняя сердце страхом. Ему казалось, что его пытаются схватить тысячи рук… Они все ближе… ближе…

Наконец он выбрался на площадь. Из последних сил пробежал еще несколько десятков метров и упал у основания египетского обелиска, на вершине которого воинствующая церковь много веков назад поместила свой победный знак.

Он долго лежал без чувств. Солнце уже позолотило ватиканские холмы, когда он очнулся и осторожно поднял голову. В глубине, за фасадом гигантской церкви горел купол Базилики Святого Петра.

Чья-то рука коснулась его плеча. Он повернул голову и замер.

Рядом, на мраморной плите, сидела Кама.

– Ты пришла? Ты пришла за мной? – прошептал он.

– Да. Я прилетела за тобой.

Он промолчал. Нервно сжал веки, чувствуя, как кровь пульсирует в висках.

Он знал, что ему уже не освободиться. Разве что…

XIII

Профак Гарда положил свою широкую ладонь на руку

Камы и тепло, по-отцовски пожал ее.

– Не унывай, девочка! – сказал он сердечно. – Ты сделала все, что могла.

Она смущенно взглянула на ученого.

– Если бы я была уверена…

– А чего ты еще хочешь? Будь он моложе или обладай природными способностями, может быть, существовал бы какой-то шанс… Впрочем, трудность не только в том, что его сознание тридцать с лишним лет оставалось в узком, замкнутом кругу мистических понятий и схем. Мы не требуем от него чего-то сверхъестественного. Вполне достаточно было бы йоты критичности, тогда адаптация была бы лишь вопросом времени.

– Ты думаешь, пять месяцев слишком короткий срок?

Интенсивность поглощения информации с помощью примененных мною технических средств привела к тому, что эти пять месяцев были равноценны по меньшей мере двум или даже трем годам жизни.

– Два, три, даже десять лет не меняют дела. Нельзя забывать, что для него согласиться с современным состоянием мира значит больше, чем просто отказаться от многих устоявшихся схем и понятий. Ведь, как только он поймет, что все его деяния во имя бога были ошибкой, ему придется признаться, что он был не праведным судьей, а убийцей и мучителем невинных. Мы слишком многого от него требуем.

Кама молча встала из-за стола и начала собирать в дорожную сумку разбросанные на диване мелочи.

– Впрочем, зачем все это объяснять. Ты и сама прекрасно знаешь, немного помолчав, сказал Гарда, – без физиологической терапии тут не обойтись. Я убежден, то же скажут и в Калькутте.

– Но уж очень обидно проигрывать.

– Независимо от окончательного результата твои исследования и попытки адаптации Модеста принесли много ценного. Впрочем, от эксперимента нельзя отказываться, даже если мы заранее уверены в отрицательном результате.

– Я знаю… но… это разные вещи.

– Понимаю. И все же так будет лучше для него.

Кама молча кивнула головой. Она прекрасно понимала, что Гарда прав, но ей трудно было согласиться с мыслью, что барьеры, существующие в мозгу Модеста, невозможно сломать ни языком фактов, ни логическими доказательствами и остается только обратиться к физическим средствам – к проникновению в структуру условных связей мозга.

Гарда думал о том же.

– Есть одно довольно серьезное соображение правового или даже морального характера, – сказал он, задумчиво глядя на Каму. – Мюнх никогда не согласится на операцию, если поймет, чего вы хотите. Если твой тезис о его полной вменяемости будет принят, ты потеряешь правовые основания для проведения изменений в его психике даже в ограниченном объеме. С другой стороны, он не способен к самостоятельной жизни в обществе, требует постоянной опеки, уже не говоря о том, что в определенных случаях он может представлять опасность для окружающих. Его изоляция, ограничение его свободы должны быть подтверждены либо медицинским заключением о его психическом заболевании, либо же судебным определением, что он является опасным элементом. Моральная проблема несколько проще. Для общества Модест едва ли опасен, с точки зрения научных исследований было бы полезнее оставить психику этого человека в теперешнем состоянии как объект эксперимента. В интересах самого Мюнха преобразование его психики, так как конфликт между