Всеволод Валюсинский - Пять бессмертных [Т. I]

Обед обыкновенно бывал в три часа. Первым в столовую пришел Курганов, затем Гета и Лина, а вслед за ними Гаро, Биррус и Уокер. Последний за пять минут успел уже успокоиться. По обыкновению, разводя руками, он со смехом что-то рассказывал. В интересных местах рассказа оборачивался и останавливался, чем затруднял движение своих спутников.

— Хе-хе-хе! — раздавался его смех, — ну, представьте себе мое положение. Двенадцать кругов сделал, пока нашел. А тот расставил ноги фертом и кричит что-то, — да разве слышно?

— Ты и тогда смеялся? — спросил Гаро.

— О, нет. Не смеялся. Это, кроме шуток, могло плохо кончиться. Конечно, я отчасти сам виноват… но и он тоже хорош. Все объяснил с немецкой точностью, только главного не сказал.

— Да ведь ты его не спрашивал.

— Поди теперь сам, хе-хе, да спроси.

— И пойду.

— Ну и сломаешь шею.

— Посмотрим.

— Что у вас там за спор, — спросил Курганов у вошедших, — может, и я приму участие?

— Да, жалко, что никто не видел, — сказал Биррус, садясь за стол, — очень жалко. Стоило посмотреть.

— А что такое? — спросила Лина.

— Спросите Уокера. Пусть сам расскажет.

— Да представьте себе, — выпучивая глаза и продолжая улыбаться, отозвался толстяк, — конечно, я очень рад, что никто не видел, но мог бы в крайнем случае сказать, что нарочно вертелся. Ну да, нарочно. Для практики. Для практики.

Гаро криво усмехнулся.

— Я бы все равно не поверил, — сказал он.

— Как вертелся? — опять спросила Лина уже со смехом.

Гета молчала и, казалось, не замечала ничего вокруг себя. Она была сегодня бледнее обыкновенного. Темные, синие жилки проступали под глазами. Иногда только какое-то странное выражение, напоминавшее улыбку, проходило по ее лицу, словно ее озаряла хорошая, радостная мысль. Но внезапно лицо делалось безучастным и строгим. Карста в столовой не было. Он задержался и должен был сейчас прийти.

— Как вертелся? — переспросил Уокер. — По воздуху, сударыня, по воздуху. Я, видите ли, пожелал сегодня утром полетать на новом аэроне с мегурановым мотором. А единственный у нас специалист по этой части — Пфиценмейстер. Вот он мне все и показал, все органы управления и все такое…

— Вы и полетели…

— Я и полетел. Сначала все шло гладко, пролетел над морем, потом кругом парка. Хочу, наконец, спуститься. И вдруг вспомнил, что он мне не показал, как выключается мотор. Я думал, — той же пуговкой, которой пускается. Ничего подобного.

— Ну, и как же потом?

— Да вот, хе-хе-хе, летал без конца в кружок и отыскивал где эта проклятая кнопка. А тот кричит, руками показывает, ничего не понять. Насилу нашел. И тогда сел по всем правилам, будто век на нем летал.

— Но как же можно было решиться лететь на незнакомом аппарате, да еще одному?

— Нет, это безопасно, — сказал Биррус, — эти самолеты не падают никогда. Можно заставить его парить на одном месте и преспокойно улечься спать, как у себя дома, на кровати. Он, кстати, напрасно летал по кругам, пока искал кнопки. Мог остановиться и хоть целый день заниматься изучением аппарата.

— Да, — добавил Гаро, — или кричать, чтобы принесли длинную лестницу и сняли его оттуда.

— Мог! — ворчал Уокер, наливая себе тарелку супа, — если бы мог или даже знал, что могу. Знаете этого длинного, — какого толку можно ожидать от такой трески? «Так — направо, так налево, так — вверх, так — вниз». Больше ничего. Хе-хе-хе!..

Разговор об его полете носил такой характер, какой в свое время носил бы разговор о неудачном опыте езды на велосипеде.

Послышались шаги — в столовую вошли Карст и Пфиценмейстер. Последний был временным гостем на биостанции. Завтра утром его должен взять на борт большой аэрон. Путь ежедневных рейсов аэрона проходил, по удобной для станции случайности, как раз над этим местом. При появлении аэрона давался сигнал, тот останавливался и повисал в воздухе. Путешественник отвозился к нему на маленькой авиэтке.

Пфиценмейстер был типичным представителем германской породы и притом определенной марки. Высокий и худой, с лицом, изборожденным морщинами, он, точно у него срослись позвонки, всегда ходил прямо, подняв вверх подбородок, прищурив глаза и заложив одну руку за спину. Он не сгибался даже тогда, когда должен был поднять что-нибудь с пола. Имея длинные руки, он легко доставал, что было нужно. На слова был скуп: когда говорил, можно было подумать, что он сердится или делает выговор. Пфиценмейстера недолюбливали здесь.

Пфиценмейстер прилетел на днях вместе с Кургановым. Завтра утром он собирался покинуть станцию. Это был член Западного Ученого Общества, один из тех, кто посещал еще иногда Кургановскую станцию в качестве гостя, конечно, с явной целью что-нибудь пронюхать и выведать. Работа Курганова сильно интриговала высшие научные сферы. Высказывалось даже неудовольствие, что он никого не посвящает в нее, не пишет в научных журналах. Оригинальничает, — говорили некоторые, — изображает таинственного ученого отшельника на берегу моря. Высиживает, как курица, хе-хе, великие вещи!

Находились и такие, что прямо говорили: Курганов просто-напросто ничего не делает. Ему, дескать, нечем и делиться. Но в глубине души каждый был уверен, что, рано или поздно, Курганов выступит с чем-то важным. Иначе ему никто бы не простил его долгого затворничества. Он должен был во что бы то ни стало оправдать себя. Пфиценмейстер, несмотря на самое горячее желание проникнуть в суть работы станции, по самой природе совершенно не соответствовал своей роли. Все работники Кургановской станции были скупы на слова, когда дело касалось их работы. Курганов держался с Пфиценмейстером изысканно вежливо, предупредительно, всем своим поведением давал или, вернее, именно ничего не давал понять.

Курганов посетил однажды крупную западную биотехническую станцию. Ему пришлось там присутствовать на одной из лекций известного физиолога Шопе. Во время лекции на экран проектировались микроскопические препараты. И вот внезапно в темном зале кто-то поднимается и решительно идет к Курганову. Черная тень длинной фигуры падает на экран и покрывает изображение. Раздаются возгласы неудовольствия. Лектор умолкает, призывает к порядку. Темная фигура, не обращая внимания, ломится сквозь узкий проход к тому месту, где сидит Курганов. Дают свет, и Курганов видит длинного тощего старика, с невозмутимой физиономией пробирающегося к нему сквозь тесные ряды стульев. Потом выяснилось, что как только старик узнал о присутствии в зале Курганова — редкого гостя — он сразу же к нему направился. Когда дали свет и увидели виновника беспокойства, на многих липах появились улыбки. Все с интересом ждали, что будет дальше. Пфиценмейстера и его деревянную решительность хорошо здесь знали. Он мог подолгу оставаться совершенно безучастным, неподвижным, будто лишенным внешних чувств. Но если начинал что-либо делать, то обнаруживал непреодолимую инерцию.