Всеволод Валюсинский - Пять бессмертных [Т. I]

— Можно предполагать… мы имеем основание… — поправился Курганов, — что очередные методы решения проблемы продления жизни уже открывают перед нами возможность непосредственного опыта над человеком. Но методы эти и, следовательно, сам опыт угрожает нам по существу своему никогда не выйти из пределов теории.

Не взрыв аплодисментов, а взрыв вопросов покрыл речь загадочного ученого. Курганов отвечал вяло, явно не договаривая, и походил, как потом выразился один молодой доцент, на профессора, забывшего курс и экзаменуемого аудиторией своих слушателей.

«Курганов знает больше всех», — это стало аксиомой и сделало его воплощением тайны, покрыло обаянием сверхчеловечности. Одного намека Курганова было достаточно для того, чтобы все живое и мертвое богатейшее оборудование научного городка оказалось к его услугам. Но Курганов остановился на очень немногом. Он просил предоставить в его распоряжение небольшой рентгенологический кабинет и несколько кроликов и морских свинок. Поселился он в угловой комнате интерната с окнами, выходящими в великолепный ботанический сад.

— Однако, я очень не хотел бы, — говорил Курганов сопровождавшему его на новоселье директору института, — стать предметом любопытства и послужить приманкой для интервьюеров и… тем самым невольно нарушать ваш порядок.

— Будьте уверены, коллега, что ваш порядок и покой нарушены не будут, — ответил ему директор, худой, бритый, необыкновенно красивый старик.

Потекли дни, потом недели. К удивлению обитателей Биоинститута, Курганов почти не работал. Дни и ночи просиживал он в плющевой, уже оголенной беседке нижнего субарктического отделения сада. Беседка эта навсегда с тех пор сохранила название «беседки Курганова». Скоро обнаружилось, что русский ученый совсем не избегает общества. Открылось большее: старый русский ученый явно предпочитал мужскому обществу женское. И, что греха таить, предпочитал молодых и хорошеньких собеседниц другим. Когда на этот счет исчезли всякие сомнения, Курганов очутился на положении не только курортного, но и таинственного инкогнито-богача.

Действительно, никакой курорт не мог бы похвастать таким загадочным «больным» и столь же богатым. Курганов только раз раскрыл свой научный бумажник, дал одно маленькое наблюдение, собственно, только одну реакцию. И из Берлина по всему миру прокатилась волна окрыленной надежды, бесспорной уверенности в скором решении проблемы лечения одного из стойких психических заболеваний. Ошеломляющее открытие Курганова всецело захватило весь окружавший его мужской мир. Казалось, Курганов скажет еще одно, последнее слово. Этого слова ждали все. Никто не хотел думать, что для творца предложенной реакции есть предел.

Много и много иначе настроился к Курганову женский персонал многолюдного Биоинститута. Разгаданное предпочтение, как лезвие, одним ударом раскололо на два враждующих лагеря мирный круг сотрудниц. Рядом со всемирной славой ученого в ботаническом саду Биоинститута свила себе гнездо злая, пошлая птица передряг, сплетен, ревности и клеветы. Только громадный авторитет Курганова удерживал не одну из заслуженных матрон ученого заведения от публичного признания его ловеласом. Знал ли об этом сам Курганов? Несомненно, знал. И, казалось, не обращал внимания. Это обстоятельство более всего удивляло мужчин.

В самой природе Курганова творилось что-то странное, во всяком случае для него самого неожиданное. Бесповоротное решение подвергнуться уничтожению или чему-то вроде загробного существования без перемены места, сознание выпавшего на его долю научного мессианства, всеобщее поклонение — вызвало в организме Курганова резкую реакцию. Он сам себе признавался, с какой радостью встретил давно забытый им час жизнерадостной бодрости, особой мужской энергии, когда тело кажется спаянным из упругих пружин, легкие неудержимо и ненасытно поглощают воздух, все блюда кажутся необыкновенно вкусными, хочется быть хорошо и ловко одетым, а без музыки жизнь становится бесцветной и скучной…

Здесь не было самообмана. Курганов поражал давно знавших его своим внешним видом. Звучный голос, хороший рост, статная фигура все неизменные признаки врожденной красоты делали Курганова чрезвычайно привлекательным носителем выпавшей на его долю славы. Обаяние, окружавшее его личность, во многих, очень многих женских сердцах претворилось в нечто более сложное, более интимное. Курганов отдался течению, как пловец, для которого не существовало больше берегов спасения от душевных бурь. Самая буря казалась ему лишь попутным вихрем в им же созданную роковую неизвестность.

Берлинский — лучший в Европе — ботанический сад праздновал свой второй в году праздник — осень. Вся сила природы и человеческих знаний была использована здесь. Подвигаясь с севера на юг, посетитель проникал на протяжении всего девяти километров из одной растительной зоны в другую, начиная приполярной флорой и кончая тропической. Переходы от одной зоны к другой выполнены были с такой тщательностью и постепенностью, что у путешественника создавалась неотразимая иллюзия необыкновенной быстроты передвижения: мнилось, каждый шаг уносил очарованный взор навстречу чащам, веселым цветочным полянам или дебрям, где встреча с носорогом или слоном не показалась бы странной.

Сам институт был расположен среди нормального среднегерманского пейзажа. Дубовая восточная аллея соединяла его с меридиональной. По ней в обе стороны между двумя помещенными один над другим рельсами двигались странного вида вагонетки. Очертаниями своими они несколько напоминали велосипеды, но оба колеса их достигали четырех метров в диаметре каждое. В промежутке между колесами могли удобно поместиться в кабине человек восемь. Биксты, — так назывались эти механизмы-автоматы, — являлись настоящим идеалом техники. Они двигались с максимальной скоростью, при полной плавности и беззвучности, а главное — абсолютной безопасности. Управлять бикстом мог каждый, даже ребенок. Вожатого не было. Столкновения исключались, бикст не мог приблизиться к другому ближе известного, предельного, расстояния. Все биксты, а их было четыре, двигались одновременно и с одинаковой скоростью. С любой станции (их было тоже четыре) можно было остановить в пути любой бикст, следовательно и все машины. Достигнуть того же можно было с любого из них, останавливая свой. Весь круг в двадцать километров длиной бикст мог покрыть в три минуты. Эта скорость не была предельной, так как путь не представлял прямой. С любой станции можно было послать бикст без провожатого. Он автоматически останавливался там, где это было желательно пославшему. Несмотря на колоссальную скорость движения, бикст никакими предостерегающими сигналами снабжен не был. Это было излишне. Его ведущий нижний рельс был подвешен на высоте роста человека. Кроме того, всякое прикосновение к нему вызывало чувствительный разряд и тем делало путь автоматически «неприкосновенным». При незакрытых дверях бикст не трогался с места; а во время движения двери бикста нельзя было открыть.