Радмило Анджелкович - В тени Сфинкса

Другой японский делегат, Хакаява, продемонстрировал макет подобного дома в масштабе 1:10 000, с собственными резервами кислорода, но без резервов продовольствия и воды, так как дом был запроектирован с замкнутым циклом: все выделения, не исключая предсмертного пота, подлежали регенерации.

Третий японец, Яхакава, зачитал список деликатесов, синтезируемых из выделений жильцов. Тут, между прочим, значились: искусственные бананы, пряники, креветки, устрицы и даже синтетическое вино, которое несмотря на свое не слишком благородное происхождение не уступало, если верить докладчику, лучшим винам Шампани. По залу стали разносить пробные дозы в изящных бутылочках и паштетики в блестящей фольге, но футурологи пригубить вино не спешили, а паштетики потихоньку засовывали под кресло; так сделал и я. Первоначальный план, согласно которому дом-гигант, снабженный пропеллерами, мог бы летать и тем самым служить для коллективных экскурсий, потерпел неудачу. Во-первых, потому, что таких домов для начала предполагалось изготовить 900 миллионов, а во-вторых, — подобные путешествия все равно не имели бы смысла. Даже если бы дверей была целая тысяча и жильцы выходили бы изо всех сразу, они все равно никогда бы не вышли: прежде чем последний из них покинет здание, успеют подрасти родившиеся за это время младенцы.

Японцы, похоже, были от своего проекта в восторге. После них слово взял Норман Юхас из США и предложил ряд методов борьбы с демографическим взрывом: уговоры, судебные приговоры, деэротизацию, принудительную целибатизацию, а для упорствующих — кастрацию.

Каждая супружеская чета должна испросить разрешение на ребенка, а затем еще выдержать три экзамена: по копуляции, воспитанию и взаимному обожанию. Нелегальное умышленное деторождение должно было преследоваться по закону, а повторное — караться пожизненным заключением. К этому-то докладу и относились те миленькие проспекты и блоки с отрывными купонами, которые мы получили утром в числе материалов конгресса. Проект нового уголовного кодекса был нам немедленно роздан.

Тут произошел прискорбный инцидент: с галереи для публики кто-то швырнул бутылку с взрывчатой смесью. Скорая помощь (она была тут как тут, укрытая в кулуарах) сделала свое дело, а служба наблюдения за порядком быстро прикрыла исковерканные кресла и бренные останки ученых нейлоновым покрывалом с жизнерадостным узором; как видно, устроители заранее обо всем позаботились.

В паузах между докладами я попробовал читать местную прессу и, хотя испанский я понимал с пятого на десятое, все же узнал, что правительство стянуло в город танковые части, поставило на ноги всю полицию и объявило военное положение. По-видимому, кроме меня, никто не догадывался о том, что творится за стенами конференц-зала. В семь объявили перерыв, чтобы участники могли подкрепиться — разумеется, за свой счет.

Возвращаясь в зал, я купил очередной экстренный выпуск официозной газеты «Насьон» и парочку экстремистских вечерок. Эти газеты показались мне необычными. Блаженно-оптимистические сентенции о христианской любви, гарантирующей всеобщее счастье, перемежались угрозами кровавых репрессий и столь же свирепыми ультиматумами экстремистов. Такой разнобой можно было объяснить лишь одним: часть журналистов пила в тот день водопроводную воду, а прочие — нет. В органе правых воды́, естественно, выпили меньше; сотрудники оплачивались здесь лучше и за работой подкреплялись напитками подороже. Впрочем, экстремисты, хотя и склонные, как известно, к определенному аскетизму во имя высших идеалов и лозунгов, тоже не слишком часто утоляли жажду водой, если учесть, что картсупио (напиток из перебродившего сока растения мелменоле) в Костарикане невероятно дешев.

Только мы погрузились в мягкие кресла, а профессор Дрингенбаум из Швейцарии произнес первую цифру своего доклада, как с улицы послышались глухие взрывы; здание дрогнуло в основании, зазвенели оконные стекла, но футурологи-оптимисты кричали, что это всего лишь землетрясение. Я же склонен был полагать, что какая-то из оппозиционных группировок (они пикетировали отель с самого начала конгресса) бросила в холл петарды. В этом меня разубедили куда более сильный грохот и сотрясения; теперь уже можно было различить стаккато пулеметных очередей. Обманываться не приходилось: в Нунасе начинались уличные бои.

Первыми сорвались с места журналисты — стрельба подействовала на них, как побудка. Верные профессиональному долгу, они помчались на улицу. Дрингенбаум еще пытался продолжать выступление, в общем-то довольно пессимистическое. «Сначала цивилизация, а после — каннибализация», — утверждал он, ссылаясь на известную теорию американцев, которые подсчитали, что если все пойдет, как до сих пор, то через четыреста лет Земля станет походить на все разрастающийся клубок человеческих тел. Однако новые взрывы заставили Дрингенбаума замолчать.

Футурологи в растерянности выходили из зала; в холле они смешивались с участниками Конгресса освобожденной литературы, которых, судя по их внешнему виду, начало боев застигло в разгар занятий, приближающих демографическую катастрофу. За редакторами издательской фирмы А. Кнопфа шествовали их секретарши (сказать, что они неглиже, я не мог бы — кроме нательных узоров в стиле «оп» на них вообще ничего не было) с портативными кальянами и наргиле, заправленными модной смесью ЛСД, марихуаны, иохимбина и опиума. Как я услышал, адепты Освобожденной литературы только что сожгли in effigie [24] В изображении (лат.) . Имеется в виду средневековый способ сожжения преступника, приговоренного к смерти заочно. — Здесь и далее прим. перев. американского министра почт и телеграфа за то, что тот приказал своим служащим уничтожать листовки с призывами к массовому кровосмешению. В холле они вели себя отнюдь не добропорядочно, особенно, если учесть серьезность момента. Общественного приличия не нарушали лишь те из них, кто совершенно выбился из сил или пребывал в наркотическом оцепенении. Из кабин доносился истошный визг преследуемых телефонисток; какой-то толстобрюхий субъект в леопардовой шкуре и с факелом, пропитанным гашишем, бушевал между рядами вешалок, атакуя всех гардеробщиц подряд. Портье с трудом утихомирили его, призвав на помощь швейцаров.

Когда на улице появились первые танки (их прекрасно было видно в окно), из лифтов повалили толпы перепуганных филуменистов и бунтарей. Ревя, как обезумевший буйвол, и сокрушая прикладом своей папинтовки всех, кто стоял на пути, пробивался через толпу бородатый антипапист; он — я видел это собственными глазами — выбежал из отеля лишь для того, чтобы тут же из-за угла открыть огонь по пробегавшим мимо людям. Похоже, ему, как убежденному экстремисту самого радикального толка, было в общем-то все равно, в кого стрелять. Когда со звоном начали лопаться огромные окна, холл, оглашаемый криками ужаса и любострастия, превратился в сущее пекло. Я попробовал отыскать знакомых журналистов; увидев, что они бегут к выходу, последовал их примеру — в «Хилтоне» и в самом деле становилось не очень уютно.