Джеймс Типтри-младший - Счастье - это теплый звездолет (Сборник)

И одновременно он почувствовал других тварей за ней, тусклые энергетические точки их сущностей возникли прямо перед его тянущимся сознанием. «Давай, нойон ! — взмолился Мийша, пытаясь вложить в эти слова всего себя. — Поверни, поверни. О нойон , помоги мне — ПУСТЬ ОНИ ПОВЕРНУТ!»

Пустота.

Зрение вернулось.

Позади него, сбоку от стены, чудища выбирались на берег. Они повернули! Он их повернул!

Другие огибали стену с дальней стороны. Стадо разделилось. На глазах у Мийши последний секач ткнулся в столбы, выровнялся и поспешил за матками.

А мели впереди, насколько удавалось рассмотреть в едком дыму, были свободны.

От возбуждения и радости тело сделалось будто невесомым. Боль ввинчивалась снизу, но Мийша был далеко от нее. Он понял, что, наверное, умирает.

И вместе с этой мыслью пришла волна слабости от существа у него в руках. Усилие почти убило их обоих.

Что ж, так тому и быть.

В дыму впереди показалось новое стадо страшилищ. Мийша потянулся к ним издалека, нащупал слабые огоньки энергии, почувствовал, что они поворачивают.

Ветер развеял дым, и Мийша увидел, что горизонт почти чист. Основная волна прошла.

Впереди, на стене, люди тащили факелы к скользкому гребню. Рядом с Мийшей никого не было. Он чувствовал, что воздух из груди вырывается с рыданиями или криком, но не слышал себя. Мелькнуло воспоминание: юноша — кто-то из сыновей? — коснулся его рукой и прошел дальше.

Он мучительно приподнялся на локте, чтобы взглянуть на поселение.

Да, там были разрушения. Исполинское туловище матки крушило общий дом. И все же колония уцелела. Уцелела! Его последний дар спас всех, его умирание принесло жизнь тем, кого он любил. В ватной глухоте Мийша позволил себе обвести взглядом родную картину. Как все прекрасно, несмотря на дым! Золотистые фигуры бегали, словно играя в салки. Его гнездо, его жизнь…

Его жизни. Не звезды, а вот это…

Почему все слегка изменилось, как будто накрылось прозрачным куполом, стало забавной игрушкой под пластиковым колпаком? Труд его жизни. Род живет, я умираю. Главное слово: умираю. Умираю, как честный муравей, чей муравейник будет жить дальше. Как эти головы, семенящие к морю. Плодиться и умирать, плодиться и умирать. Строительство, продолжение рода, башни, встающие и рушащиеся в прах. Омерзение накатило на него. И ради этого я отверг…

Умеренней будьте в любви к человеку .

Мийша, слабея, боролся с предательской душой. Возможно ли, чтобы человек всю жизнь безраздельно заботился о своем роде, о детях — и в последний миг отвернулся? Просто мое тело умирает, сказал он себе. Мозг слабеет.

Он заставил себя обернуться, посмотреть снова.

Они все прибывали. Последний натиск, последние твари. Как темно! Неужели день кончается? К ночи все будет позади.

Вот и они. Те, кто нас убьет.

Хорошо же, думал он, хорошо! Верный муравей. Забудь слабые протесты души! Те, кто придет позже, быть может… Некогда. Закрыв глаза, он мысленно нащупывал канал, средоточие… и ничего не находил.

Нойон !

Слабо, в мозгу:

— Ты хочешь… этого?

— Да! — закричал он снова, понуждая себя чувствовать, обратить свою потребность в силу, дотянуться… а! Вот! Вот она, помощь: нойон был с ним. Мийша ощущал жизнь тварей. Поверни, поверни, поверни! Поверни моими последними силами, моей смертью, которую я принимаю добровольно! ПОВЕРНИ моей смертью, которой я не должен был умирать …

Контакт ослабел и пропал.

Мийша открыл глаза.

Бронированная громада высилась во мгле перед ним, камень под ним накренился, заскользил.

Они не повернули.

Они пробили стену. Столбы падали, сруб под Мийшей содрогался. И в бухте, на берегу, закрывая поселение от его наполненных ужасом глаз…

— Нойон! Нойон! — кричал Мийша.

Смерть нависла над ним, и он знал, что произошло, что он наделал. Его потребности, его желанию в последний миг не хватило искренности — он обрек близких джунглям, бегству и праху. Его человеческое сердце, его душа предала их всех…

— Нойон! — кричала его душа. — Возьми меня! Исполни другое мое желание, верни мне меня!

Но жизнь уходила из его груди. Поздно. Поздно. Все было зазря. Он ощутил в мозгу призрачный ветер, чуждые измерения, открывающиеся перед имаго. Мгновение казалось, что нойон придерживает дверь, предлагая разделить с ним смерть. Желание всколыхнулось в Мийше, испуганная любовь к тому, что он не мог вообразить… О дивнозвучные голоса воздуха… Я иду к вам! Я иду!

…но он не мог попасть туда один, и его бесполезная смерть нависла над ним, его человеческий слух наполнился грохотом. Губы шевелились, всхлипывая: «Человек — это, это…»

Исполинская безличная громада обрушилась на него, и звезды растаяли в мозгу.

Он стоял абсолютно неподвижно у иллюминатора служебного шлюза, уткнувшись взглядом в брюхо «Ориона», который производил стыковочные маневры у нас над головой. Серый комбинезон, короткие рыжеватые волосы. Наверное, местный техник.

Вот же принесла нелегкая. Журналистам в потроха станции ход заказан — но в первые двадцать часов на «Большой пересадке» я так и не нашел места, откуда можно снять чужой корабль.

Я крутанул стереокамеру яркой эмблемой «Всемирной прессы» наружу и принялся нести стандартную пургу о том, Как Это Важно честным Парням С Земли, которые за все и платят.

— …для вас это, может, и привычная рутина, но наш долг — донести до них…

Медленно, настороженно повернувшись, он мазнул по мне расфокусированным взглядом, только что бывшим где-то далеко.

— Чудеса, драму, — повторил он без выражения. — Вот же идиотизм.

— Не подскажете, кто именно сегодня прибывает, какие расы? Мне бы хоть одним глазком…

Он посторонился, кивнув на иллюминатор. Я жадно вскинул объективы на длинный синий корпус, заслонявший звезды. А за синим кораблем уже виднелся другой, черный с золотом.

— Синий — с Форамена, — сказал он. — С другой стороны бельевский грузовик — по-вашему, арктуряне. Так-то сейчас затишье.

— До вас никто мне вообще ничего не рассказывал… А что за яркие кораблики вон там?

— Проционские. Они повсюду шныряют, — пожал он плечами. — Прямо как мы.

Я растекся щекой по витриту иллюминатора, сощурился. В переборке завибрировал отдаленный лязг: высоко над нами инопланетяне разгружались в своем секторе «Большой пересадки». Техник взглянул на запястье.

— Готовитесь к выходу? — спросил я.

Ответный хмык мог означать что угодно.

— Сам-то откуда? — спросил он все тем же недобрым голосом.

Я начал объяснять и вдруг заметил, что он забыл о моем существовании. Глаза его уставились в бесконечность, голова медленно клонилась к раме иллюминатора.