Роберт Хайнлайн - История будущего [сборник]

— Значит, и ты думаешь, что я псих? — обвинил он ее.

— Псих? Не в том смысле, в каком вы это понимаете. У вас нет пареза, нет тромба в мозгу или какого-то другого дефекта, который мог бы обнаружить врач. Но с точки зрения вашей семантической реакции, вы столь же социально ненормальны, как какой-нибудь фанатичный охотник за ведьмами.

— Послушай, но ведь это же дико несправедливо!

— А что такое справедливость? — она взяла на руки котенка, с которым играла. — Я пошла домой. Становится прохладно.

И она ушла в дом, бесшумно ступая по траве босыми ножками.

Если бы наука семантики развивалась так же быстро, как психодинамика и ее производные — искусство пропаганды и управление психологией толпы, Соединенные Штаты, надо думать, никогда не попали бы под власть диктатуры, а затем не были бы вовлечены во Вторую революцию. Все научные принципы, положенные в основу Ковенанта, увенчавшего Революцию, были сформулированы очень давно — еще в первой половине XX века.

Но труды пионеров семантики — К. К. Огдена, Альфреда Коржибского и других — были известны лишь горстке ученых, в то время как психодинамика в результате серии войн и неистовства вышедшего из-под контроля производства получила сильнейшее ускорение и шла вперед мощными рывками.

Семантика — «значение значений» — дала метод, который впервые показал, как научная методология может быть применена к любому факту повседневной жизни. Поскольку семантика имела дело со словами, написанными или изреченными, детерминирующими поведение человека, то ее сначала восприняли как нечто, имеющее отношение только к словам, а потому интересное лишь для профессиональных словесных манипуляторов, т. е. для писателей, работающих в области рекламы, и для профессуры, интересующейся этимологией. Крошечная группка неортодоксальных ученых попыталась приложить семантику к личным проблемам человека, но их труд был сметен эпидемиологическими массовыми психозами, подобными тем, что уничтожили Европу и ввергли Соединенные Штаты в эпоху Темных Веков.

Ковенант был первым общественным документом, составленным на научных основах, и здесь мы должны отдать должное его основному автору — доктору Михею Новаку — тому самому Новаку, который был главным психологом революции. Революционеры хотели обеспечить максимум личной свободы гражданам. А как можно было сделать это без учета математической вероятности? Сначала они отправили на свалку идею «справедливости». Семантически исследованная «справедливость» не является реальностью — такого феномена в континууме пространство-время-материя, в который можно ткнуть пальцем и сказать — вот она, справедливость, — просто не существует. Наука же имеет дело лишь с тем, что может быть наблюдаемо и может быть измерено. Справедливость — не может, а потому никогда не будет иметь одного и того же значения для двух разных людей. А всякие там «звуки», произносимые в связи с этим словом, лишь увеличивают и без того большую путаницу.

А вот ущерб — физический или экономический — может быть и указан, и измерен. Ковенант запретил гражданам наносить друг другу ущерб. Любая акция в отношении данной личности, которая не вела к физическому или экономическому ущербу, объявлялась вполне законной.

Поскольку концепция «справедливости» была отброшена, не могли остаться и основанные на ней стандарты наказания. Пенология заняла место рядом с ликантропией и другими древними поверьями и ворожбой. Но поскольку было бы непрактично разрешать источнику опасности оставаться в обществе, то нарушителей общественного спокойствия подвергали осмотру и тех, что были способны на повторение такого поступка, ставили перед выбором — либо пройти психологическую переориентацию, либо быть изолированными от общества — т. е. отправиться в Ковентри.

Ранние проекты Ковенанта содержали в себе пункт, по которому социально нестабильные личности могли госпитализироваться и принудительно подвергаться переориентации, особенно в связи с тем, что психиатрия уже стала настолько компетентной, что могла излечивать все неврожденные неврозы и вылечивать или ослаблять почти все врожденные, но тут Новак встал намертво.

— Нет, — сказал он. — Правительству больше никогда не будет разрешено вмешиваться в деятельность мозга кого-либо из граждан без их согласия, иначе мы получим тиранию почище той, что была когда-то. Каждый гражданин имеет право принять или отвергнуть Ковенант, даже если мы полагаем, что этот гражданин безумен.

В следующий раз, когда Дейв встретился в Персефоной, он нашел ее в состоянии полной растерянности. Его собственная уязвленная гордость была тут же забыта.

— Девочка моя, — воскликнул он, — что случилось с вами?

Постепенно он уяснил, что она присутствовала при разговоре Врача и Мейги и впервые услышала о задуманной против Соединенных Штатов военной операции. Дейв похлопал ее по руке.

— И всего-то? — осведомился он ободряюще. — А я-то боялся, что это с тобой что-нибудь произошло.

— Всего-то!! Дэвид Маккинон, неужели у вас хватит наглости стоять здесь передо мной и заявлять, что вы об этом знали давно и это вас нисколько не тревожит?!

— Меня? А с какой стати? Да уж если на то пошло, то что я могу сделать?

— Что можете сделать? Вы можете отправиться наружу и рассказать там все! Вот что вы можете сделать! А что касается «с какой стати», то… Нет, Дейв, вы просто невозможны… — она залилась слезами и выбежала из комнаты.

А он остался стоять с открытым ртом, а затем высказал позаимствованное у своих предков выражение, означавшее, что понять женщину вообще невозможно.

Персефона к ланчу не явилась. Маккинон спросил Врача, где она.

— Рано позавтракала, — ответил Врач между двумя глотками, — а потом отправилась к Воротам.

— Что?! Как же вы ей позволили?

— Она свободный человек. Да она бы и не послушалась меня. Не волнуйтесь, все будет в порядке.

Последних слов Дейв уже не расслышал, так как выскочил из комнаты и уже был за дверью, ведущей во двор. Он обнаружил Персефону, когда она выводила из сарая свой маленький мотоцикл.

— Персефона!

— Что вам угодно? — спросила она с ледяной вежливостью, так не соответствующей ее возрасту.

— Ты не должна этого делать! Ведь именно там ранили Линялого!

— Я еду. Пропустите меня.

— Тогда я еду с тобой!

— Зачем?

— Чтобы заботиться о тебе.

Она сморщила нос:

— Пусть только кто-нибудь осмелится меня тронуть!

В том, что она сказала, была изрядная доля правды. Врач и все члены его семьи пользовались личным иммунитетом, каким вряд ли в Ковентри мог похвалиться кто-нибудь еще. Как естественное следствие сложившейся ситуации, в Ковентри почти не было компетентных медиков. Число членов врачебной профессии, совершавших антиобщественные проступки, очень невелико. Пропорция же тех, кто отвергал психиатрическое лечение, вообще ничтожна. И это ничтожное меньшинство состояло главным образом из тех, кто был полным профаном в своей профессии. Врач же был природным целителем, обрекшим себя на добровольное изгнание, чтобы иметь возможность использовать свое искусство в самой интересной для него среде. Его мало занимала чистая наука, ему нужны были пациенты, и чем серьезней они были больны, тем лучше — тем интересней было приводить их в порядок.