Фредерик Браун - Конец великой войны [По страницам военной фантастики]

— И значит…

— И значит, как только я пущу ток, поршни в машинах перестанут двигаться, винты вертеться, и корабли мгновенно остановятся. Орудия потеряют силу, так как ядра прилипнут к дулу, и нельзя даже будет зарядить их.

— Господи Боже!

— Переведите вот эту стрелку, — сказал Грейстон.

Загадочная машина вдруг издала пронзительный свист.

Гондола дирижабля нырнула, словно лодка, зарывшаяся носом в волны. Карнэби был сбит с ног. Грейстон очутился на другом конце гондолы. Затем она выпрямилась, но продолжала вся дрожать от носа до нормы.

— Боже мой, смотрите, смотрите! — крикнул Карнэби, перегнувшись через борт гондолы.

Первые броненосцы сразу замедлили ход, завертелись на месте, как иглы компаса и, наконец, остановились так, что их носы указывали на север, а кормы на юг.

Задние суда восприняли ток не сразу и первое время продолжали идти полным ходом. Карнэби, не отрывавший глаз от бинокля, видел, как на них бегала и суетилась команда, тормозя машины, чтобы избежать столкновения. Над машинным отделением пар валил из-под крышек предохранительных клапанов — единственные машинные части, которые не были приведены в бездействие.

Столкновения, к счастью, удалось избежать, и через несколько минут вся эскадра стояла на месте, беспомощно покачиваясь на волнах, и все суда были обращены носом на север.

При этом, так как все они были превращены в гигантские магниты, естественное притяжение между ними увеличилось в тысячу раз, и они постепенно придвигались один и другому, сбиваясь в кучу, как испуганные овцы.

Карнэби видел, как матросы хлопотали около орудий, силясь направить их на дирижабль. Но с орудиями, очевидно, ничего нельзя было поделать.

Вся эскадра была обезврежена и обессилена.

— И сколько же это времени они будут там стоять? — спросил Карнэби.

— Ровно 24 часа, — сказал Грейстон. — За это время я надеюсь образумить оба правительства. Отметьте, если желаете, что радиус моего магнетического тока — 12 миль вниз и по диагонали. Мне надо было устроить так, чтобы он не действовал ни вверх, ни в горизонтальном направлении, не то и мои собственные машины остановились бы.

— Депеша с Секундуса, сэр, — доложил телеграфист. — « Немецкий флот замагнетизирован и обезврежен. Лечу дальше к немецкой границе».

— Хорошо, — сказал Грейстон и повернулся к Карнэби, весь сияя улыбкой.

— Ну-с, а теперь мы то же самое проделаем с враждующими армиями.

Дирижабль несся по воздуху с быстротой, изумлявшей Карнэби. Через два часа они были уже над франко-германской границей, возле самого Лилля. Впереди их, как гигантские стрекозы, реяли в воздухе аэропланы, высланные на разведку неприятельскими армиями.

— Не трогать их, — скомандовал Грейстон, — если только они сами не нападут на нас или не вздумают бросать бомбы. Спуститесь ниже: надо посмотреть, что делают солдаты.

Как только дирижабль приблизился к земле, навстречу ему понесся грохот орудий и треск ружейных выстрелов. Внизу передовая линия французской пехоты, занявшая длинную цепь холмов, усерднейшим образом обстреливала немцев, стоявших на расстоянии 1000 шагов от них. Позади тянулась двойная цель солдат; еще дальше — темные массы резервов. В арьергарде порой вспыхивавшие огоньки и подымавшийся затем беленький дымок обозначали положение артиллерийских батарей.

Сражение только еще начиналось, но местами в рядах стреляющих были уже пробелы и люди лежали распростертыми на траве.

— Куда же девался Секундус? — сердито допытывался Грейстон, впервые проявляя раздражение.

— Я не вижу его — ах, нет — вот он — как раз над немецкой армией.

— Отлично. Телеграфист, велите Секундусу пускать ток. Мы не можем тратить времени на предупреждения. Теперь не до учтивостей. Передвигайте стрелку.

Снова раздался свистящий звук, и снова гондола нырнула носом, но на этот раз сидевшие в ней были уже приготовлены.

А внизу разыгрывалась еще более изумительная сцена, чем во время магнетизации флота. Ружейная пальба и грохот пушек мгновенно смолкли, словно по мановению волшебного жезла. Курки не взводились, орудия не действовали.

Карнэби был недостаточно близко, чтобы разглядеть лица солдат, но позы их выражали полное недоумение. Он увидел, как офицеры делали знаки солдатам, приказывая им стрелять, а те в ответ растерянно указывали на непослушные ружья.

Вдоль линии аванпостов скакал верхом офицер, очевидно, отдавая приказ «ударить в штыки» — но штыки не вынимались из футляров. Офицер, видимо, силился выхватить собственную шашку из ножен, но и шашка не вынималась. И его поза, выражавшая полное изумление и отчаяние, была почти комична. Правда, можно было бить неприятеля прикладами, но для этого люди слишком растерялись.

Тем временем, Грейстон неистово телеграфировал в главные штабы действующих армий и в военное министерство в Париже, приказывая немедленно вернуть войска обратно, а по другую сторону границы Торп с Секундуса телеграфировал тот же приказ в Берлин.

Вскоре за тем начал работать беспроволочный телеграф между Парижем и Берлином, между военными министрами и главнокомандующими; а дирижабли парили над замолкшими орудиями, готовые, в случае надобности, снова выбросить парализующий ток или же лететь к Парижу и Берлину и привести в бездействие все машины в обеих столицах.

Так шли часы. Наконец, возле линии французских аванпостов показался всадник. Это был вестовой с писанным указом об отступлении. Солдаты закинули за плечи свои бесполезные ружья и повернули обратно, молча, без веселых песен, обыкновенно сопутствовавших французской армии. Люди были слишком огорошены даже для разговоров.

Вдали Карнэби смутно различал плоские фуражки так же угрюмо отступавших немцев.

Зато лицо Грейстона сияло радостной улыбкой.

Франция и Германия, возмущенные, негодующие, захваченные врасплох этой внезапной напастью, которая словно свалилась на них с неба, не зная, какие неожиданности она еще сулит им впереди, в бессильной злобе согласились передать свой спор на разрешение третейского суда. Грей-стон прекратил войну в самом начале.

А Карнэби диктовал по беспроволочному телеграфу длинную депешу в «Утреннюю почту», где редактор иностранного отдела плясал от радости, крича:

— Карнэби! Боже мой, Карнэби! Да его надо посадить в палату лордов!

Никогда еще ни одна газета не расходилась в таком огромном количестве экземпляров, как этот номер «Утренней почты», единственной газеты, поместившей полный отчет о том, каким образок была прекращена война. На другой день не было человека в Лондоне, который бы не повторял с похвалой и сочувствием имени Карнэби.