Анастасия Баталова - Мы родились сиротами

— Ты не шуми только, её прооперировали утром, пусть она спит, — Мидж указала кивком головы на соседнюю койку.

Там лежала девушка, вся голова которой была обмотана плотными, в нескольких местах пропитавшимися кровью стерильными бинтами.

Белка опустилась на табуретку. Сначала она смотрела в сторону спящей, при виде тугой белой повязки, скрывающей нечто, бывшее когда-то лицом, возможно, даже красивым, что-то ужасное мелькнуло в её сознании и пропало, к счастью, молниеносно, Белка не успела додумать это до конца… Потом она повернулась к Мидж. Та лежала неподвижно, не сводя с гостьи своих блестящих темных глаз. Белкин взгляд проплыл по поверхности одеяла, и только сейчас, внезапно почувствовав дурноту и холодок в затылке, она заметила, что там, где должны были лежать, как полагается, вместе, ноги Мидж, одеяло обрисовывало силуэт только одной из них — только одной! — а рядом… Рядом была пустота… Одеяло круто опадало где-то в районе середины бедра. Титаническое усилие воли понадобилось Белке, чтобы никак не выказать охватившей её паники… Но всё-таки она вздрогнула. Слишком уж неожиданно пришлось ей столкнуться лицом к лицу с этим страхом, знакомым, наверное, каждому с самого детства — брезгливым страхом увечья. Он промелькнул на её лице, страх, стремительной холодящей тенью. И это не укрылось от Мидж.

— Ну расскажи мне, что-нибудь… — промямлила Белка, отводя взгляд и теребя полу наброшенного на плечи форменного кителя, — про войну… Какая она?

— Не знаю, — ответила Мидж, — она разная. Такая же, как и обычная жизнь. Сегодня одно, завтра другое. И люди разные, есть товарищи, а есть предатели, — она улыбнулась странно, точно сделала акцент на этом слове, — только одно я могу тебе точно сказать. Война обнажает человеческие внутренности, в прямом и в переносном смысле, она потрошит нас, делает явным неявное, и — знаешь что? — внутри, оказывается, мы почти совсем одинаковые — мы все состоим из страха и надежды, из надежды и страха, только из двух этих компонетов — всего из двух! — они то и есть кровь нашей души…

Белка немного пришла в себя. Она старательно избегала смотреть на страшный провал белоснежного больничного одеяла, бегала глазами, теребила пуговицы кителя. Как известно, чем больше боишься выдать себя, тем более неестественно держишься. А Мидж всё видела. Её внимательные темные глаза примечали теперь малейшие перемены в лицах, она вернулась с войны совершенно другой. На смену стремительной залихватской бесцеремонности пришли рассудительность и спокойствие.

— Не напрягайся, — сказала она снисходительно, взглядом указывая Белке на свою единственную ногу, — я сама уже почти привыкла. Не ты что ли минуту назад говорила, что ко всему можно привыкнуть? — и Мидж снова улыбнулась. Сложно, неоднозначно. Эта улыбка была как небольшой бриллиант со множеством граней — всё слилось в ней: и грусть, и самоирония, и болезненное понимание того ужаса, который охватывает здорового человека рядом с увечным, — Давай поговорим лучше про наших, ты кого-нибудь видела с тех пор как уехала?

— Нет, — сказала Белка.

— А Малколм? — улыбка раненой немного изменилась. Она сверкнула новой, тонкой и острой гранью.

Белка испугалась. Ей почудилось, что Мидж уже заранее знает всё, но специально тянет время, выпытывает, разглядывает под микроскопом её стыдный мелкий страх.

— Я не знаю. Он уехал. Ему предложили работать моделью, и он уехал, — пробормотала она с опущенным взором.

Мидж вздохнула. Длинно, разочарованно.

— Так я и думала.

Белка почувствовала облегчение. Ей показалось, что опасность миновала.

— Другого никто и не ожидал, — прощебетала она, — куда он ещё годился?

— Да я не об этом, — сказала Мидж, глядя в потолок, — я о тебе. Как только ты вошла, я поспорила сама с собой — скажешь или нет. Выходит, та часть меня, которая предполагала о тебе самое худшее, оказалась права.

Белка застыла на стуле. Она слегка ощетинилась в ответ на обвинение, скрытое в обращенных к ней словах, и приготовилась отражать атаку.

— Мне рассказали обо всем, — продолжала Мидж, — я встретила кое-кого из нашей компании ещё год назад, после первого ранения, меня тогда сразу после госпиталя направили в учебку, инструктировать новобранцев, — она замолчала и посмотрела на Белку в упор, — ты поступила так, как обычно поступают шестерки. Могла бы и написать. Я не уверена, что поняла бы тебя тогда, но хотя бы попыталась. А так… Втихаря… Шакал никогда не попросит у льва кусок мяса. Он стащит его, пока тот отвернулся.

— Но он сам… — пробормотала, побледнев, Белка.

— Да знаю я, что сам. У него на лбу написано, что он не даст только той, у кого зашито. Он мужчина, что с него возьмешь? Существо, единственная определенная природой задача которого — давать свое семя, как можно больше, и без особых раздумий. Но ты…

— Я? — Белка вспыхнула, — Я имела на это право! Вспомни, как ты мучила меня. С самого начала, с детского бокса. Ты отнимала у меня сладкий полдник, ездила на мне верхом, заставляла носить свою сумку, стрелять тебе сигареты, стоять «на шухере»… Я столько лет была твоей тенью, что забыла, как это вообще: быть самой собой, иметь собственные желания, жить по-своему, а не по чьей-то прихоти…

— С человеком делают только то, что он позволяет, — ответила Мидж, — если бы ты действительно «имела право», как ты выразилась, если бы ты на полном серьезе верила в это своё «право», то ты подошла бы ко мне, как равная к равной, и мы бы поговорили. Или подрались. Или ещё что-нибудь. Но это был бы поединок. Честный дележ. А то, что сделала ты… Просто ещё раз доказала сама себе, что ты шестерка.

— Разве ты любила его? — спросила Белка, от бессильной ярости сжимая кулаки под свободно свисающими полами накинутого на плечи форменного кителя.

— А почему ты сомневаешься? Раз ты можешь, отчего я не могу?

— Мне всегда казалось, что ты жестокая.

— Нам дано видеть лишь отражения себя в других людях, — Мидж усмехнулась, — мы не в силах понять в полной мере движения чужой души, и истолковываем их так, как подсказывает наша собственная. Дай-ка мне мой китель. Вон он там, на стуле.

Белка молча протянула раненой то, что она просила. Порывшись в карманах, Мидж извлекла на яркий свет больничной палаты полустертую, обмусоленную, обгоревшую по краям фотографию.

— Она была со мною неразлучна.

Фотография лежала на одеяле. Истерзанное и обожженное на безупречно белом. Словно на снегу. С неё смотрело на сраженную безмолвную Белку нежное улыбающееся личико Малколма.

— Ты знаешь, что произошло в тот день, когда я лишила его невинности? Это было в начале лета, он нашёл в траве птенца; глупыш, наверное, слишком старательно вытягивал шейку и в конце концов кувырнулся… Малколм велел мне залезть на дерево, чтобы вернуть его в гнездо. Я не хотела… Я сказала, что это ерундовая затея. Птиц каждую весну выпадает из гнезда видимо-невидимо. Сказала я. Всех их не спасти… Да и кошкам нужно чем-то питаться. Я привела ему уйму разумных аргументов. Я не собиралась никуда лезть. Вот тогда и… Он обещал мне… Он посулил мне самое дорогое, что у него было. Ради этой птицы. И я полезла на это чёртово дерево. Как миленькая полезла. И положила эту чёртову птицу в гнездо. Понимаешь теперь? Он самый необыкновенный юноша из всех, что я видела. Он просто ангел…