Роман Орлов - Весы Лингамены

Проснувшийся приподнялся на локте и огляделся. Небольшой ночничок всё ещё освещал комнату, хотя за окнами уже разгорался новый ясный день. Ох, и ощущеньице после такого необычного сновидения! Чувствуешь себя дном ушедшего когда-то Аральского моря: сон улетучился, а все обнажённые и зудящие чувства и воспоминания остались на поверхности. Дабы скорее сбросить оцепенение, Гелугвий быстро замотал головой из стороны в сторону, и наконец, взгляд его упал на картину, висящую над кроватью. Никогда доселе он особенно не придавал значения тому, что там изображено. Если бы Гелугвия где-нибудь вне дома спросили, что на ней, он едва бы вспомнил запечатлённое на холсте ромашковое поле и затейливую коричневую рамку, обрамляющую пейзаж. Картины были данью прошлым эпохам, и люди до сих пор держали их в домах подобно тому, как в век электронный почти в каждом доме красовались на стене старые механические часы или бумажные книги.

И Гелугвий словно растворился в этой ромашковой ниве; он смотрел на неё так, будто видел первый раз. А в голове сама заиграла песня с затейливым мотивом, и зазвучал чарующий голос:

Иду я в солнцеликие поля

Ухожу я навсегда в ромашковые дали 22 22 Вполне возможно, что в оригинале это была песня про земляничные поля, теперь уж это не установить.

Это были слова из полузабытой песенки, которую в детстве напевала Гелугвию мама. Быть может, там были не совсем такие слова, вероятно даже, что в песне воспевались вовсе не ромашки, но главное — Гелугвий внезапно осознал, что ему непременно надо туда . В место, подобное этому. Ведь, может, у природы он найдёт ответы на свои вопросы? С помощью виманы найти такое место не составляет никакого труда, и Гелугвий в чём был, вышел из дому и отправился искать свою поляну.

Вскоре он уже брёл по желто-белому морю цветов, знакомых ему до этого только по картинке над кроватью. Приметив уютное местечко, Гелугвий удобно расположился на траве и сорвал цветок. Немного повертев его в руках, он собрался уж отбросить его в сторону, как всплыло в памяти: «любит — не любит, плюнет — поцелует». И тут он вспомнил, что это были начальные слова гадания на цветке ромашки. Когда Гелугвий был маленький, мама рассказывала ему, что в далёком прошлом в народе так гадали о чувствах своего избранного: произносишь «любит» — отрываешь лепесток, произносишь «не любит» — отрываешь другой; и так пока не закончатся все лепестки, количество которых у ромашки всегда разное.

Гелугвий оторвал лепесток и рассеянно улыбнулся. «Любит, хм. Так вот что меня сюда манило!» После он и сам не мог вспомнить, как забылся этой детской игрой. Но когда он очнулся, вокруг него уже были разбросаны десятки потухших солнц, навсегда отбросивших свои лучики. Гелугвий нахмурился и приподнялся на локте, осматриваясь: ему вдруг почудилось, что все оборванные ромашки беспомощно взирают на него, и в этих божественных волокнах, в растительных тканях их зреет немой вопрос: «за что?»

Гелугвий поднялся, и, озирая скорбную полянку, прошептал: «простите». «Уж хватит разрушения, — решил он. — Я докопаюсь до корней своего чувства научными методами. Но сначала надо посоветоваться с Даримой. Куда же я без нашего главного кармоведа!»

Вернувшись в город, он сразу взялся за дело. Связавшись с Даримой, Гелугвий попросил её о встрече в институте и, получив согласие, немедленно направился туда.

— Ты знаешь, Дарима, — начал учёный, когда они встретились, — я тебе как женщине скажу…

Это было весьма присуще импульсивному учёному — откровенно и с чувством начать разговор, но спустя пару секунд залиться краской и прийти в замешательство от такой своей искренности, которая может быть неверно истолкована другими. Но наша чуткая советница, мгновенно всё учуяв, состроила самое невинное выражение лица, и хлопая ресницами, пролепетала:

— Ну что ты, Гелугвий! Помогу тебе, чем смогу. Нам ли — давним коллегам — стесняться друг друга? Так что говори смело — я слушаю.

Гелугвий несколько успокоился, но сердце его всё равно учащённо билось.

— Дело в том, что я уже давно… я… я люблю её! — выговорил, наконец, учёный.

— Кого? — на секунду удивилась Дарима и тут же продолжила:

— Хотя, постой! Зачем так нервничать, ты ведь нам всем об этом сразу же и доложил. Как только её увидел.

Да! Различные формы привязанностей в наш век — как сердечные, так и все прочие — не только никуда не исчезли, они всё так же, как и раньше, являются предметом стороннего интереса и обсуждения, хотя, заметим, и не такого интенсивного, как раньше.

— Ах, тогда… — тоже вспомнил Гелугвий. — Ну так это никакому сравнению не подлежит с тем, что сейчас происходит. Я весь измучился. Дари, помоги найти к ней дорогу, прошу тебя! Ты ведь можешь что-то подсказать. А я совсем не знаю как…

— Понимаю, — как можно мягче произнесла Дарима. — Но слушать надо не постороннего в этих делах человека, а своё сердце. Что оно тебе говорит?

— Ну, хорошо, — уже спокойнее проговорил Гелугвий. — Расскажу тебе обо всём по порядку.

И учёный поведал чуткой собеседнице о своём знакомстве с Наландой, не забыв упомянуть, как, по его мнению, прекрасная жительница внутреннего города откровенно посмеялась над ним.

— О, да ну тебя, право! — недоверчиво хмыкнула Дарима. — По крайней мере, смеяться над тобой она бы точно не стала, вы ведь полвека проработали бок о бок, хотя бы и не зная друг друга лично.

— В тот момент мне так показалось. Но послушай ещё… сегодня мне приснился очень странный сон, а после я проснулся и увидел ромашки.

— Ромашки?

— Да. У меня картина на стене. Мне мама рассказывала про гадание на ромашках. Ну, я и отправился в поле.

— Ты меня всё больше удивляешь! — воскликнула Дарима. — Чтобы ты и ромашки?..

— Ой, да мы всю жизнь гадаем на наших вычислителях. Знаешь, много общего…

— Но судя по твоему виду, результат этих древних ритуалов остался для тебя неутешительным?

— Да ты уж не подумай обо мне лишнего: я и не собирался серьёзно ромашки обрывать, просто как-то само вышло. Я же ведь понимаю, что все эти гадания — самообман. Жаждущий ответных чувств человек будет обдирать всё новые цветы до тех пор, пока не получит удовлетворяющий его результат.

Гелугвий встал и зашагал по комнате, в нём явно проснулся учёный.

— И даже если один какой-то цветок во всём огромном поле и связан с тобой причинно-следственными связями, — продолжал он, — то сначала ещё нужно его найти. А если не ведать об этом судьбоносном соцветии и задаться целью просто перебрать все живые растения этого вида, то сначала нужно вычислить точное количество ромашек в мире, и затем провести обряд гадания на каждой из них. Но это только касаемо существующих в мире цветов. А если подходить серьёзно, то необходимо учитывать, что каждый год нарождается новое поколение, и нужно ещё как-то просчитать все цепочки, ведущие именно к такому варианту, и чтоб лепестков у отдельно взятого цветка было именно столько, сколько у него есть, и чтоб каждый год результат один и тот же был, понимаешь?