Николай Лернер - Мир приключений, 1918 № 01

— Кто еще посмѣетъ? — грозно прорычалъ Рослый Антонъ.

Но желающихъ его угощенія больше не нашлось, и Рослый Антонъ стоялъ въ глубокомъ раздумьѣ, безсознательно вертя и играя своимъ большимъ складнымъ ножомъ, въ то время какъ остальные лили воду на безчувственнаго товарища.

— Мертвый штиль наступаетъ, — мрачно вымолвилъ Рослый Антонъ. — Помяните мое слово, это мертвый штиль.

Онъ зналъ, чѣмъ это намъ грозило, и потому и въ голосѣ его, и въ словахъ слышалась какъ бы скрытая угроза.

И мертвый штиль дѣйствительно наступилъ, какъ онъ предрекалъ. Паруса безпомощно повисли на своихъ реяхъ, и кровь словно сгустилась у насъ въ жилахъ. Желѣзныя и другія металлическія части судна раскалились отъ нестерпимаго зноя; солонина въ боченкахъ начала тухнуть, вода въ бакахъ стала загнивать, а настроеніе у людей стало до того портиться, что по прошествіи недѣли у насъ на суднѣ не оставалось ни одного здороваго нерва, ни одного нормальнаго фибра. Помощникъ командира вытащилъ каменныхъ Угодниковъ и Святителей, на обязанности которыхъ лежитъ выручать моряковъ въ подобныхъ бѣдахъ и невзгодахъ; но люди тяжело принимались за молитву; никто не проявлялъ искренняго усердія, у всѣхъ какъ будто мозги отяжелѣли и языкъ не хотѣлъ ворочаться. Они какъ будто утратили даже всякій интересъ къ тому, что происходило на кормѣ.

Только одна жена командира ни въ чемъ не измѣнилась и не утратила интереса ни въ чемъ; точно мертвый штиль былъ ея родной стихіей. Она любила печься на солнцѣ, растянувшись въ складномъ парусиновомъ креслѣ, подъ тентомъ, и, словно любуясь стройными линіями своего тѣла, предавалась лѣнивой нѣгѣ, протянувъ ножки въ сторону безбрежнаго горизонта. Зрачки ея глазъ даже въ эту томительную жару были такъ же проницательны, какъ всегда, особенно когда она смотрѣла на кого-нибудь своимъ насмѣшливымъ прищуреннымъ взглядомъ. Въ ней было что-то напоминающее тигрицу или, вѣрнѣе, пантеру, что-то чисто-кошачье въ ея движеніяхъ и манерѣ, что-то вкрадчивое, нѣжащее, ласкающее и вмѣстѣ коварное. И почти весь день она проводила въ полномъ бездѣйствіи, лѣниво и разсчитанно, какъ мнѣ казалось, играя своими густыми золотыми кудрями, то приглаживая ихъ, то стягивая ихъ къ подбородку и прикладываясь нѣжной щекой къ ихъ золотистымъ прядямъ, то разсыпая ихъ по спинѣ и плечамъ. Казалось, она была воплощеніемъ этого ужаснаго штиля.

Я продѣлалъ прорѣху въ моемъ наметѣ, подъ которымъ я работалъ, и сквозь эту прорѣху въ тентѣ слѣдилъ за ней всякій разъ, когда она выходила на палубу. Это занятіе настолько увлекало меня, что я пропоролъ нѣсколько прорѣхъ въ своемъ тентѣ такъ, чтобы имѣть возможность видѣть ее при любомъ ея положеніи.

Однажды, когда люди скребли пемзой кормовую палубу съ особымъ усердіемъ, и она долго и упорно смотрѣла на Рослаго Антона, всячески изощряя надъ нимъ свое дьявольское искусство взглядовъ, усмѣшекъ и ужимокъ, она, наконецъ, низко наклонилась черезъ перила верхней палубы и страннымъ шопотомъ спросила его:

— Ну что же? Ты радъ, что попалъ сюда? Скажи, ты радъ? Да?.. — и голосъ ея звучалъ, какъ цѣлый хоръ сладостныхъ сдавленныхъ шопотовъ.

Среди общей давящей тишины, этотъ шопотъ ея звучалъ какъ-то странно волнующе и дразняще, почти жутко. Но Рослый Антонъ продолжалъ молча скрести пензой палубу. А она склонялась къ нему все ниже и ниже, такъ и висѣла надъ нимъ, какъ хищный коршунъ, распустивъ, точно золотистыя крылья, свои пышные волосы, сверкавшіе золотомъ заката, подъ лучами палящаго солнца, раскрывъ алыя, какъ вишни, губы и томно полузакрывъ свои полные нѣги глаза. Но Рослый Антонъ все водилъ, да водилъ тяжелымъ кускомъ пемзы по дощатой настилкѣ палубы и даже не поднялъ ни разу на нее глазъ. Только я изъ-подъ своего тента видѣлъ, какъ рубаха, словно парусъ, натягивалась на его круто согнутой спинѣ и мѣстами прилипала къ ней.

Трудно сказать, почему командиръ такъ долго не замѣчалъ, что она знала и, повидимому, раньше была знакома съ этимъ черномазымъ парнемъ. Вообще командиръ сталъ совсѣмъ на себя непохожъ, точно намъ его подмѣнили. Онъ сталъ скрытенъ, чуждался общенія съ людьми, сталъ остороженъ и какъ-то притихъ. Теперь онъ ежедневно брился, одѣвался щегольски, точно командиръ военнаго судна, и цѣлый день разгуливалъ по мостику съ подзорной трубой въ рукахъ. Онъ и сейчасъ еще былъ грознымъ хозяиномъ у себя на суднѣ — и всѣ трепетали передъ нимъ, какъ и раньше. Но, продолжая нагонять страхъ, онъ пользовался своею властью гораздо спокойнѣе. А когда онъ смотрѣлъ на жену, его строгіе и свирѣпые глаза становились почти ласковыми; онъ опускалъ вѣки, слабо улыбался и склонялся предупредительно къ ней, если она говорила, стараясь не проронить ни слова.

Они часто подолгу играли въ пикетъ или какую-то другую карточную игру тамъ наверху, на мостикѣ, подъ верхнимъ тентомъ; и она почти всякій разъ обыгрывала его и смѣялась ласковымъ мягкимъ смѣхомъ, слегка подтрунивая надъ нимъ; онъ тоже смѣялся. Такимъ образомъ командиръ нашелъ средство сдѣлать плаваніе не только сноснымъ, но даже, быть можетъ, и пріятнымъ для него, да и для насъ, потому что всѣ мы до единаго признавали, въ томъ числѣ и Рослый Антонъ, что это средство — присутствіе среди насъ златокудрой жены командира — дѣлало плаваніе даже при такихъ тяжелыхъ условіяхъ все же терпимымъ.

А между тѣмъ, мы все это время лежали въ дрейфѣ, подъ палящимъ зноемъ мертваго штиля. Стояла именно такая погода, въ которую люди готовы пожрать другъ друга или вцѣпиться другъ другу въ горло. Особенно же дѣйствовала эта погода, бывало, на командира; прежде онъ навѣрное расколотилъ бы головы половинѣ своей команды; но теперь онъ не- сходилъ съ мостика, и люди дивились громадной перемѣнѣ, происшедшей въ немъ.

Я, бывало, цѣлыми часами представлялъ себѣ, что могло выйти изъ того, если бы командиръ вдругъ узналъ о томъ, что происходило между его женой и Рослымъ Антономъ. Предположеніе за предположеніемъ рождались у меня въ головѣ относительно того, что грозило бы въ подобномъ случаѣ Антону. Правда, онъ былъ не робкаго десятка, этотъ мрачный и рослый дѣтина, и силищей его тоже наградилъ Господь, — любыхъ трехъ изъ людей команды онъ легко могъ замѣнить въ каждой работѣ; къ тому же, онъ былъ ловокъ и увертливъ, какъ ужъ. Но командиръ нашъ, какъ я прекрасно зналъ, постоянно носилъ при себѣ оружіе.

Повидимому, и Рослый Антонъ зналъ объ этомъ. Однажды онъ остановился въ дверяхъ моей мастерской, сорвавъ съ головы свою лоснящуюся шапку, и, мрачно улыбаясь, обратился ко мнѣ:

— Эй, парусъ! Говорятъ, у тебя есть пистолетъ?