Вадим Волобуев - Боги грядущего

— Общине нужен новый вождь, — сказал старик, когда Косторез уселся напротив него. — Им будешь ты, Жар.

Тот растерянно улыбнулся, пробежал взглядом по лицам сидевших — не шутка ли это? Потом ответил, чуть подрагивая губами:

— Но… Отец, община решит…

— Община решит, — согласился старик. — И вождем станешь ты.

Он сказал это тихо, без напора, но казалось, прогремел на всю тайгу. И Головня с невольным уважением воззрился на него, потому что видел: все будет по слову его.

Косторез сглотнул, потер ладонью кулак, уставился на огонь, будто ждал от него совета. Потом поднял глаза и вопросил со страхом:

— Потяну ли, Отче?

Старик ответил ему:

— Так велит Огонь.

Но Жар еще колебался, и просил избрать другого, и говорил, что недостоин, и даже стонал от ужаса, но встречал лишь непреклонность и суровый отказ. Ярка в сердцах воскликнула:

— Будь моя воля, жену бы твою избрали вождем, а не тебя. У Рдяницы-то воля покрепче будет.

И Жар тут же сник, пробормотал слова благодарности и помолился за удачу общего дела.

Потом Отец принялся толковать об изгнании Ледовой скверны, о спасительной опеке Господа, о новом загоне, а Жар кивал и не спускал с него преданного взора, заверяя, что будет послушен не только ему, но и детям его и внукам. Так они решили с Отцом Огневиком, и Косторез дал клятву над пламенем.

Затем они пили кипяток и ели собачатину, а Головня думал с затаенным злорадством, что долгожданная победа не принесла старику радости. Гладенькое лицо его оставалось задумчивым, в голосе не чувствовалось торжества. Странный человек! Избавился от старого врага, а не рад!

— Ходи путями Огня, Головня, и тоже станешь вождем, — назидательно произнес старик. — Огонь привечает верных. Помни об этом во все дни свои. А теперь ступай. Пусть Жар найдет тебе дело.

И загонщик вышел — багровый от ярости и досады. Лютый дед извел его хлеще голода. Ничем его не возьмешь, хоть ты тресни.

Теперь в общине было тихо. Ни криков, ни ругани, ни смеха, ни слез. Только потрескивал догорающий в середине стойбища костер да слышался скрежет лопат по дереву — бабы выгребали навоз из хлевов. Мужики, как видно, разъехались — кто за дровами, кто за сеном. Все вернулись к будничным заботам, словно и не было собрания, переломившего судьбу пополам. Жизнь всколыхнулась как река, в которую бросили огромный камень, и снова потекла себе спокойно. Вот только не было больше ни вождя, ни плавильщика, ни реликвий, ни надежд на Искру. Ради чего тогда жить?

Перво-наперво Головня решил заглянуть к Сполоху. Он чувствовал вину перед ним, хоть и невольную. Оправдаться не надеялся — думал поддержать да перетолковать вдвоем, как им дальше в общине обретаться.

Но пошел он туда не напрямик, через площадку для собраний, где издыхал, вспыхивая углями, костер, а по задам, мимо глухих стен, по краю косогора. Воротило его от площадки, хоть в лес беги. Потому и выбрал такой путь.

А на задах чего только нет: утонувшие в сугробах сани, воткнутые в землю лыжи, выброшенные на мороз старые шкуры (твердые от собачьей слюны), рассохшиеся кадки, весла от кожемяк, медвежьи и оленьи кости, глиняные черепки, а еще занесенные снегом земляные валы с желтыми потеками и обломки серых от дыма и пыли льдин, когда-то закрывавших окна. Хрустя снегом и поскальзываясь, Головня пробирался к жилищу вождя, где сейчас стенали от горя Сполох и его мачеха. Внизу, на реке, сгрудились вокруг прорубей коровы. Приставленные к стаду мальчишки покрикивали на них, отгоняли нетерпеливых хворостинами. Там же крутились и собаки, охраняли скотину от волков, надеясь на людскую подачку. Головня обогнул жилище Сияна и вдруг, к своему изумлению, налетел на Искру. Та шла за водой с коромыслом на плече. Столкнувшись с Головней, уронила ведра, те так и покатились по снежной тропе, пока не уткнулись в сугробы. Девка оторопела на миг, потом упала на колени и разрыдалась.

— Прости, Головня. Не хотела показывать твой подарок. Но Огнеглазка, дура, уперлась, грозила Варенихе рассказать. Что мне было делать? Я с нее клятву взяла, думала, побоится, а она все деду растрепала. Как же мне теперь жить? Бабы волчицами смотрят, а отец грозится на следующую зиму замуж отдать. За Павлуцкого… И реликвию отняли. Я хотела погадать на ней, уж так мечтала, так мечтала… А теперь что же? Как же быть, Головня?

Загонщик, растерявшись, пробормотал:

— Да ладно, что ты… Ну, встань, встань, неловко же…

Она ползла к нему, хотела обнять его ноги, но Головня не давался, отступал. Произнес холодно:

— Это я виноват. Знал, чем дело кончится. Не должен был давать тебе «льдинку». На мне грех, не на тебе.

Она подняла на него прекрасные, полные слез, глаза, шмыгнула носом, приоткрыла рот. Головня стиснул зубы и, обойдя ее, направился дальше. Не время было сейчас нюни распускать. «Пусть ревет, глупая, — подумал он, взнуздывая себя. — Впредь умнее будет».

Возле жилища изгнанного вождя ездовые псы лизали рыбьи очистки. Головня остановился, взял в обход, чтобы не ломиться через голодную свору. Обычно псы были смирные, но иногда сходили с ума, бросались на других собак и коров, рвали их в клочья. Такое случалось либо с дальнего пути, либо с голодухи. И тогда люди бежали за Огоньком: кроме него, некому было унять разбушевавшихся зверюг. Огонек приходил, лупил собак рукавицами по мордам, прохаживался остолом по спинам, хватал вожака за уши и тащил его в жилище, чтоб охолонул. Без вожака псы быстро смирели — бери их голыми руками. Головня хоть собак и не любил (а кто их любил, кроме Огонька?), но вожака ихнего знал — здоровенного кобеля с темной полосой вдоль хребта. И потому, заметив его среди жрущих псов, взял правее, за сенник, прошел мимо хлева и подступил, озираясь, ко входу в избу. Остановился в нерешительности и прислушался. Ему вдруг пришло в голову, что если мачеха Сполоха там, то вся его затея — корове под хвост. Баба была гневливая, вспыльчивая, а сейчас, потеряв мужа, и вовсе могла ошалеть.

Он услышал шелестящий звук струи, бьющей в снег, осторожно заглянул за угол. Спиной к нему, покачиваясь как молодая березка на ветру, стоял сын вождя и справлял нужду. Под ногами, виляя хвостом, крутилась собака — ждала, когда можно будет полизать соленый снег. Справа был загон для лошадей. Одна из кобыл, бельмастая, белого окраса, перевесила морду через ограду, принюхивалась к хозяину, поводила ушами. Головня узнал кобылицу — на ней вождь ездил ловить Большого-И-Старого. Тосковала, значит, по господину.

Сполох сопел, запрокинув голову и уперевшись левой рукой в наклонную стену, нимало не смущенный тем, что его могли увидеть девки из женского жилища. Головня подумал было, что он пьян, но тут же сообразил — откуда? Кумыса-то нет, если только дурман-травы надышался.