Вадим Волобуев - Боги грядущего

— Хорошо. Иди.

Девчонка исчезла.

Сплавив дочерей, повернулся к Сполоху:

— А из наших-то кто? Бабы? Лучина-то вряд ли…

— Обойдемся и так. Ты да я, да Кострец… и бабы. Пересилим, разрази меня Лед.

Сполох с жадной надеждой воззрился на Жара, но того еще одолевал страх. Ведь не помилует Головня, когда узнает. Ей-богу не помилует. Шестов-то еще много. На всех хватит.

— С Кострецом-то это… говорил? — тянул время Косторез.

— Поговорю. Да он и так за нас, коли Рычаговых резал.

Рычаговых резал… Едва он произнес эти слова, Жар вспомнил жену: ее злое костистое лицо с прищуренными глазами, ее презрительные покрикивания («Пойди вон рыбы налови. Сделай полезное дело»), ее окровавленный труп. Жизнь с ней была мукой, а жизнь без нее — мукой вдвойне. Тогда было ясно, что делать и как себя вести, теперь же все стало зыбко, как в болоте: ступишь не туда, и ты пропал. Как не ошибиться в выборе?

Он тоже верил вождю безоглядно. Но его вера зиждилась на тщеславной надежде обессмертить свое имя. Головня поручил ему возвести каменную статую, и теперь Косторез жил этой мечтой. Шутка ли — оставить после себя не ломкие поделки из кости и дерева, а каменное изваяние: кому из смертных выпадала такая удача? От самой мысли кружилась голова.

Однако время шло, а изваяние так и оставалось сладкой грезой. Вождь словно забыл о нем, погруженный в нескончаемые заботы: поиск железа, бегство жены, нападение пришельцев, мятеж. Трудности нарастали как снежный ком, и вместе с ними таяли надежды Костореза. И теперь, когда погибли сын и жена, Косторез словно очнулся от сладкой дремы. С удивлением озираясь, спрашивал себя: за кем он шел все это время? На кого смотрел как на Отца? Вместе с горечью пришло и озлобление: проклятый безумец, обманувший всех, он заставил довериться себе без остатка и навлек на общину бесчисленные беды. Не иначе, сам Лед наслал его, чтобы погубить Артамоновых.

Жар выдавил, с тоской глядя на гостя:

— А сына-то… кто вернет?

Сполох отшатнулся как от вспыхнувшего пламени. Засопев, отвернул лицо, сжимал и разжимал кулаки. Затем произнес:

— Грех на мне. Страшный грех. В том тебе каюсь и приношу повинную. Да только… Эх, до того ли там было, засыпь меня земля? Ведь с ножом явились, Жар, жилище подожгли. Сам подумай — что ж мне оставалось?

Косторез слушал его, глядя в одну точку. Обронил:

— Рдяница, сука…

— Лютая баба! Только ты в корень зри: от кого все зло пошло? Кто нам жизнь ломает через колено? Из-за кого ненавидим друг друга? — Он приблизил хищный волчий взгляд, промолвил: — Из-за Головни.

Жар долго не отвечал. Все вспоминал, как хоронили в общей могиле погибших при мятеже, как засыпали их тела суглинистой комковатой землей, как бросали сверху еловые ветви и говорили заклинания от мертвецов, и как смотрели потом на него дочери в жилище: с тихим отчаянием и заледенелой болью в глазах. А еще вспоминал речь Головни над могилой — яростную, гневную, полную проклятий и угроз всем будущим изменникам. Особенно слова его, брошенные Сполоху: «Что затушил пламя — хвалю. А что допустил пожар — негодую. Посмотрим, что перевесит». И ответ Сполоха — злой, ядовитый: «Ты уж не мучь — сразу ножом по горлу. Чего ждать-то?». Кто еще мог так говорить с вождем? Никто. Только Сполох. Ему прощалось.

Косторез поднял на него глаза и подумал: неужто и на этот раз простится? Не слишком ли много всего? Дважды отрекшийся от веры истребитель собственного рода теперь плетет заговор против Головни. И с кем? С человеком, у которого он отнял жену и сына! Неужели не видит, глупец, что если погибнет Головня, то и его, Сполоха, положение станет шатким?

И едва Жар сообразил это, ослепительная мысль озарила его сознание: вот же он, путь к мести! Сначала Сполох убьет Головню, а затем Жар поднимет людей на Сполоха. И когда он сообразил это, то отбросил сомнения.

— Я с тобой, — сказал он, изумляясь своей смелости.

Сполох осклабился.

— Знал, что ты так скажешь, Жар! Нас, Артамоновых, так просто не взять! Ого-го! Еще с бабами потолкую на всякий случай. — Он поднялся, сжал волосатый кулак. — Вот где у нас Головня будет, паршивец такой! За все ему взыщется, мерзавцу.

Стойбище Ильиных сползало в суходол, приткнувшись сенниками к тополиной роще. Доброе себе место выбрали Ильины, благодатное, на зависть всем! Ни болот, ни кочек, даже лиственницы там стояли чистые, без черного мха по стволам, и комарья было куда меньше, чем в сосновых перелесках, к которым привыкли Артамоновы. Все поля да поля, изредка прорезанные буераками. В буераках — густой ковыль да порей, а выше — заросли можжевельника и шиповника, перевитые хмелем, окруженные полынными и мятликовыми лугами. С такими кормами и лошади у Ильиных были не чета артамоновским — со слоем жира в три, в четыре пальца! Чудо-расчудесное!

Головня прибыл туда со всей общиной, не захотел никого оставлять в мертвом месте. Не потому, что утратил надежду отыскать металлы, а просто боялся оставить без присмотра. Мятеж заронил в него глубокое недоверие к родичам.

Ильины ожидаемо не захотели приобщаться к истинной вере, обругали Артамоновых еретиками, а становище их обозвали навозной кучей. За такую дерзость Головня самолично убил их Отца, Лучина же прирезал вождя. Артамоновские всадники взяли неверных собак в кольцо, начали сгонять их к площадке для собраний. Ильины метались словно утки в речном загоне, истошно вопили, прятались в деревянных, крытых берестой, жилищах. Иные с отчаяния бросались на всадников, пытались стащить их с седел — наглецов хлестали плетками с железными шариками, затаптывали лошадьми. Головня орал:

— Не убивать! Не убивать мерзавцев! Руки поотрываю!

Кто-то из Ильиных сообразил кинуться на врагов с факелом, смахнул одного из нападавших с кобылы, опалив его лицо пламенем. Храбреца словили петлей, потащили за лошадью, мстя за собрата.

Все шло к закономерному итогу, кода вдруг что-то оглушительно загрохотало, точно огромная плеть прошлась по земле, и Артамоновы смешались, закружившись на месте. Кострец грянулся на траву, уткнувшись лицом в пустое рассохшееся корыто, а навстречу Головне, в ужасе разъяв глаза, промчался на вороной кобылице Жар-Косторез, безостановочно вопивший: «Пришельцы! Пришельцы!». Вождь поднял лошадь на дыбы, стиснул зубы, заметив в скоплении загорелых голых тел несколько чернолицых фигур в цветастой одежде, с громовыми палками в руках. Они мелькали в толчее как божьи коровки в сонмище муравьев. «И эти здесь, — подумал Головня. — Тем лучше».

Он выхватил из кожаного чехла нож и погнал лошадь прямиком на пришельца, засевшего за ивовым плетнем. Тот, не видя его, переломил свою палку пополам, зажал в зубах маленькую цилиндрическую железячку, а другую засовывал в лощеную, с серебристым отливом, трубку. Заметив мчащегося на него всадника, заторопился, быстро впихнул оба цилиндрика в отверстия и наставил две черные дырки на Головню. Коричневое безусое лицо его с короткой черной бороденкой до ушей сморщилось в натужном прищуре. «Эх, — запоздало подумал Головня, — зря не взяли луков и копий».