Александр Абрамов - Всадники ниоткуда. Повести, рассказы [Авторский сборник]

— Хорошо, — сказал он, — в лагере попрактикуетесь. В лес пойдете через два дня, когда вернется Педро. Это летчик.

— Разве у вас нет других? Зачем ждать? — удивился Белов.

— Кроме Педро, никто не сможет отремонтировать самолет на месте.

— Там пробит бак — только и всего.

— Вы не знаете. Могут быть и другие повреждения.

Лейтенант обернулся и что-то сказал стоящему у дверей партизану. Тот подошел ближе.

— Отведешь его в наш «отель», — проговорил он уже по-испански, чтобы было понятно Белову. — Пусть Мигель приготовит все необходимое для отдыха. Человек приехал издалека, из России. Сдашь пост Хименесу, а когда выйдет эль-профессоре, отведешь к нему русского. Салют.

— Салют, — сказал герильяс, пропуская Белова в черноту внезапно подкравшейся ночи.

К Дюбонне Белова отвели поздним утром после завтрака — пряной, остро пахнущей жидкости, от которой долго жгло в горле, и жесткого, невкусного мяса черепахи, выловленной в соседнем озере. В густом кустарнике на берегу озера находилась и лаборатория Дюбонне. То был барак из американского рифленого железа, отлично замаскированный сверху. Большие высушенные листья, перемешанные со свежей травой вместе с кусками ила, покрывали крышу барака по всей ее многометровой площади. Ни одной бомбы не упало даже в ста метрах от лаборатории, а как рассказывали Белову, ни один воздушный наблюдатель правительственной авиации даже внимания не обратил на крышу барака. Ее принимали с воздуха за вырубленную мачете делянку для маниока. Окружающий же лагерь скрывал «растрохо», как называли здесь вторичный лес: быстрорастущие сейбы, кара-кали и седреллы вскоре завоевывали площадь бывших вырубок и густо-густо переплетались кронами.

Партизаны поэтому не боялись, что их обнаружат.

Не боялся и Дюбонне. Он стоял открыто в своем белом халате у двери барака и пропустил Белова внутрь с поклоном гранда из пьесы Лопе де Вега.

Окон в лаборатории не было. Ее освещали лампы дневного света, питаемые током от местной электростанции, — o где она помещается и как работает, доктор не объяснил. Не объяснил он и содержимого множества бутылок и склянок, стоявших на простых бамбуковых стендах и, казалось, отразивших в себе все цвета спектра.

Пока Белов с нескрываемым любопытством рассматривал окружавшую его обстановку, Дюбонне столь же откровенно разглядывал гостя. Высокий, сутулый, лет пятидесяти на вид и чем-то напоминавший Жолио-Кюри, он в своем белоснежном халате и профессорской шапочке казался каким-то неуместным здесь, в этом уголке суровой природы и жизни.

— Лет сто, должно быть, не видел русского человека, — неожиданно сказал он по-русски.

Белов так и замер.

— Вы говорите… по-русски? — удивленно воскликнул он.

Дюбонне засмеялся.

— Немножко. Больше вспоминаю, чем говорю. А знаете, где выучился? В русском бараке Равенсбрука в сорок четвертом.

Он говорил правильно, даже почти без акцента; но медленно и осторожно подбирая слова, словно переводил их с родного языка на русский.

— Педагог у меня был чудесный. Федя Хлопов. Студент вашего… — Дюбонне замялся, с трудом произнося трудное для него слово, — литинститута. Поэт. А я его учил испанскому. Ему хотелось перевести Лорку. То, что я знал наизусть, он перевел. Я даже запомнил…

И Дюбонне, собрав морщины на лбу, твердо прочел по-русски:

И флюгер забился в страхе,

Протяжным рыданьям внемля.

И срезанный саблей ветер

Копытами втоптан в землю.

— Я знаю иначе, — сказал Белов и прочел, в свою очередь:

Застигнутый криком флюгер

Забился, слетая с петель.

Зарубленный свистом сабель,

Упал под копыта ветер.

Дюбонне тотчас же перешел на испанский.

— Не знаю, может быть, ваш перевод и лучше, но мне ближе тот русский Лорка. Кстати, судьбы поэта и переводчика одинаковы: только одного в грудь, а другого в затылок. А пули одного происхождения. Они и в нас стреляют. Вас случайно миновала та, которая убила Эрнандо, — я знаю. Вы завтракали? Не жжет в горле? — вдруг спросил он Белова и в ответ на его застенчивую улыбку прибавил: — У меня есть бутылка хорошего чилийского — прислали друзья из Сант-Яго. Как рукой снимет.

Он достал из-под стола бутылку с загадочной этикеткой и вздохнул.

— Мне тоже хороший глоток не повредит. Всю ночь работал в клетке, как укротитель.

— Какого зверя? — улыбнулся Белов.

— «Эль-тигре».

— Вы тоже называете ее так?

— Кого «ее»? Она в такой же степени «она», как и «он» или «оно», — сказал Дюбонне и, подойдя к плотной, перегораживающей барак завесе, отдернул ее.

За ней во всю ширь барака от пола до потолка простирались прозрачные плоскости из органического стекла, отделяя небольшую часть барака и образуя как бы стеклянный куб, сплавленный по краям. В задней стене слабо просматривалась прямоугольная линия очень плотно прикрытой двери. Это и была «клетка», догадался Белов. В глубине ее в полуметре над полом совершенно неподвижно висел серый бесформенный ком, точь-в-точь такой же, какие преследовали его в заброшенной лесной деревушке. Ком качнулся, как дым от костра на ветру, что-то всколыхнуло его, вывело из состояния анемической неподвижности. Но то был не свет, внезапно ворвавшийся в его плексигласовый террариум. Застывший дым словно откликнулся на оказанное ему внимание. Так бывает с хищником в клетке. Подойдешь к ней, взглянешь, а он уже поднял голову или пошевелил ушами. Этот ничего не поднял, но медленно поплыл к стеклянной перегородке. Белов невольно отшатнулся — так быстр и свиреп был последний прыжок «эль-тигре».

— Не бойтесь, — шепнул Дюбонне. — Сквозь стекло не пройдет.

Серый ком уже прилип к стеклу и растекался по нему, как кисель.

— А у нас говорят: слепой! — засмеялся доктор, задергивая занавеску. Он разлил вино и спросил: — А чем он видит и как видит, догадываетесь?

— Прежде всего это не «он», а «она», — сказал Белов.

— Почему?

— Это не зверь мужского пола и не существо с непонятной нам природной организацией. Это какая-то биомасса.

Дюбонне спросил, как выстрелил:

— Живая?

— Естественно.

— Из белков, липидов, углеводов и воды?

— Возможно.

— Значит… — с усмешкой начал свой вопрос Дюбонне и замолчал, лукаво поглядывая на собеседника.

Белов подумал и ответил:

— Многое значит. Например, то, что, как всякая живая система, она должна обладать способностью развиваться за счет вещества и энергии внешней среды, увеличивая тем самым свою сложность, упорядоченность и количество заключенной в себе информации.

— Способностью развиваться за счет внешней среды, — задумчиво повторил доктор и прибавил резко, почти грубо: — Проще говоря, питаться. Жрать. Что? — вдруг закричал он. — Кожу человека? Почему? Почему кожу?