Рэй Брэдбери - Марсианские хроники. Полное издание [litres]

– О, пожалуйста, отпусти меня!

Тут молодой священник еще шире открыл глаза и выдохнул. В голове его мелькнуло: «Но ведь ты свободен. Никто здесь тебя не держит!»

И в то же мгновение раздалось.

– Держит! – вскричал Призрак. – Ты держишь меня! Пожалуйста! Отведи свой взгляд! Чем дольше ты смотришь на меня, тем больше я становлюсь этим! Я не тот, каким кажусь!

«Но ведь, – подумал священник, – я ничего не сказал! Мои губы не шевелились! Откуда этот Дух узнал мои мысли?»

– Мне известно все, о чем ты думаешь, – сказал дрожащий и бледный Призрак, отступая во мрак баптистерия. – Каждая фраза, каждое слово. Я не собирался приходить сюда. Я отважился войти в город. И вдруг превратился во множество вещей для множества разных людей. Я побежал. Они – за мной. Я спрятался здесь. Дверь была открыта. Я вошел. И тут, и тут – ох, – и тут я оказался в ловушке.

«Нет», – подумал священник.

– Да, – плаксиво сказал Дух. – Ты меня поймал.

Медленно, кряхтя под еще более тяжким и ужасным бременем прозрения, священник подтянулся, схватившись за край купели, и, качаясь, встал на ноги. Наконец он осмелился выдавить из себя вопрос:

– Ты не тот… каким кажешься?

– Не тот, – ответил Призрак. – Извини.

«Я сейчас сойду с ума», – подумал священник.

– Не надо, – сказал Призрак, – иначе я тоже сойду с ума.

– Я не могу отпустить тебя – о Господи, – раз уж ты явился после всех этих лет, всех моих мечтаний, – разве не видишь, это для меня слишком. Две тысячи лет все человечество ждало твоего возвращения! И я, я – тот, кто встретил тебя, кто видит тебя…

– Ты встретился лишь со своим собственным мечтанием. Ты видишь только то, что тебе потребно видеть. Без всего этого… – фигура прикоснулась к своим одеждам на груди, – я выгляжу совсем иначе.

– Что же мне делать?! – воззвал священник, глядя теперь уже то на небеса, то на призрака, который вздрогнул от его крика. – Что?

– Отведи взгляд. В это мгновение я выбегу за дверь и скроюсь.

– Вот так… просто?

– Прошу тебя, – сказал Человек.

Священник, дрожа, сделал несколько вдохов.

– О, если б это мгновение могло длиться хотя бы час.

– Ты что, хочешь убить меня?

– Нет, что ты!

– Если ты насильно удержишь меня в этой форме еще немного, моя смерть будет на твоей совести.

Священник прикусил кулак, и дрожь сожаления пронизала его с ног до головы.

– Так, значит, ты… ты марсианин?

– Он самый.

– И я сделал это с тобой моими собственными мыслями?

– Невольно. Когда ты спустился по лестнице вниз, твоя давняя мечта охватила меня и преобразовала. Мои ладони до сих пор кровоточат от ран, которые ты достал из тайных закоулков своего разума.

Священник в изумлении покачал головой.

– Еще секунду… подожди.

Он напряженно и жадно вгляделся в темноту, из которой проступал светлый лик Духа. Лик этот был прекрасен. А эти руки – какая неописуемая нежность была в этих руках.

Священник кивнул, его обуяла такая грусть, словно меньше часа назад он прошел через настоящую Голгофу. И час истек. И гаснущие угли рассыпались по песку у Галилейского моря.

– А если… если я отпущу тебя…

– Отпусти, отпусти меня!

– Если я отпущу тебя, ты обещаешь…

– Что?

– Ты обещаешь мне возвращаться?

– Возвращаться?! – вскричала фигура в темноте.

– Один раз в год, это все, что я прошу, приходить один раз в год сюда, к этой самой купели, в этот же самый ночной час…

– Приходить?..

– Обещай мне! О, я должен снова пережить этот момент. Ты не представляешь, как для меня это важно! Обещай мне, или я тебя не отпущу!

– Я…

– Обещай мне! Поклянись!

– Я обещаю, – сказал бледный призрак во мраке. – Я клянусь.

– Спасибо, о спасибо.

– В какой день года отныне я должен являться?

Теперь уже слезы текли по щекам молодого священника. Он с трудом вспомнил, что хотел сказать, а произнося эти слова, он едва мог их расслышать.

– На Пасху, о Господи, да, на Пасху через год!

– Пожалуйста, не плачь, – сказала фигура. – Я приду. На Пасху, говоришь? Мне известен ваш календарь. Да. А теперь… – Израненная бледная рука простерлась в тихой мольбе. – Можно мне уйти?

Священник до хруста стиснул зубы, сдерживая рвущийся из груди крик горестного отчаяния.

– Благослови меня и уходи.

– Вот так? – спросил голос.

Рука, простершаяся из темноты, прикоснулась к нему с невыразимой нежностью.

– Скорее! – вскричал священник, зажмуривая глаза и крепко прижимая к груди кулаки, чтобы не дать себе схватить эту руку. – Уходи, пока я не пленил тебя навеки. Беги, беги!

Бледная рука в последний раз коснулась его чела. Послышался тихий топот убегающих босых ног.

Дверь распахнулась в звездное небо и захлопнулась вновь.

И еще долго гулкое эхо носилось по церкви, отдаваясь в каждом алтаре, в каждом алькове и улетая ввысь незрячим метанием одинокой птицы, ищущей и обретающей освобождение под высокими сводами. Наконец церковь перестала содрогаться, и священник возложил на себя руки, словно говоря самому себе, как дальше себя вести, как дышать, хранить спокойствие, молчание, мужество…

В конце концов он, спотыкаясь, подошел к двери и протянул к ней руку, желая распахнуть ее во всю ширь, выглянуть на дорогу, которая в этот час, наверное, была пустынна, и, возможно, увидеть исчезающую вдали белую фигуру. Он не стал открывать дверь.

Он пошел вокруг церкви, радуясь предстоящей работе, завершая ритуал запирания дверей. Немалый путь, чтобы обойти все двери. Немалый путь до следующей Пасхи.

Священник остановился у купели и увидел в ней лишь чистую воду, без всяких следов крови. Он погрузил в нее руку и смочил ею лоб, виски, щеки и веки.

Затем медленно вошел в придел и пал ниц перед алтарем, дав волю горьким и безутешным рыданиям. Он слышал, как его печаль то взмывает в агонии, то вновь возвращается из-под сводов башни, где висел молчаливый колокол.

Ему было о чем плакать.

О себе.

О человеке, который только что был здесь.

О том, как долго еще ждать, пока вновь откатят камень и найдут могилу пустой.

Пока Симон, названный Петром, снова увидит над марсианским берегом дух и самого себя, Симона-Петра.

Но более всего он плакал оттого, что – увы, увы, – оттого, что… никогда в жизни он не сможет поведать об этой ночи никому…

1971 г.

Он понятия не имел, с чего вдруг в его памяти всплыло это старое стихотворение, но почему-то оно вспомнилось: