Диана Гэблдон - Эхо прошлого. Книга 2. На краю пропасти [litres]

Балкаррес решил, что вопрос исчерпан, однако Уильяму, чьи мысли сейчас немного путались, пришло в голову, что он недостаточно точно выразился.

– Вот, к примеру, если приказать индейцу идти, он может пойти. А может и отказаться, если что не так.

Майор сосредоточенно пытался застегнуть ширинку и не отвечал.

– В общем, я хочу сказать, что они не понимают приказов, – заключил Уильям.

– Да, не понимают.

– Ты вот приказываешь индейцам? – спросил Уильям. Балкаррес командовал легкой пехотой и распоряжался большим отрядом разведчиков, среди которых было много индейцев; он и сам нередко одевался как индеец. – А ведь ты шотландец.

Балкаррес наконец-то застегнул ширинку.

– Ты пьян, Уилли. – Он сказал это без упрека, скорее, довольным тоном человека, сделавшего полезное умозаключение.

– Да. Но утром я протрезвею, а ты так и останешься шотландцем.

Шутка показалась им забавной; пошатываясь и то и дело врезаясь друг в друга, они проходили некоторое расстояние, а потом останавливались и снова ее повторяли. Палатка Уильяма попалась им первой совершенно случайно, и Уильям пригласил Балкарреса выпить перед сном глинтвейна.

– Ус…покаивает желудок. Будешь лучше спать, – сказал он и чуть не упал в походный сундук, из которого достал кружки и бутылки.

Балкаррес сумел зажечь свечу и теперь держал ее в руке, по-совиному моргая от света. Затем принял кружку с глинтвейном и стал пить, прижмурившись, словно от наслаждения. И вдруг широко распахнул глаза.

– Какое отношение имеет шотландец к чтению Библии? – Видимо, в памяти всплыли слова Уильяма. – Ты назвал меня язычником? Моя бабушка – шотландка и все время читает Библию. Я и сам ее читал. Немного…

Уильям нахмурился, пытаясь вспомнить, что имел в виду.

– Библия ни при чем. Индейцы. Упрямые мерзавцы. Не идут. Шотландцы тоже не идут, когда им скажешь… ну, или не всегда. Я подумал, что вот причина. Почему они слушаются тебя, твои индейцы…

Балкарресу и это показалось забавным. Отсмеявшись, он медленно покачал головой.

– Ты… ты знаешь лошадь?

– Я знаю многих лошадей. Какую именно?

Струйка глинтвейна потекла по подбородку Балкарреса, и он утерся.

– Лошадь, – повторил майор, вытирая руку о штаны. – Ее трудно заставить. Когда ты видишь, что она собирается сделать, ты отдаешь ей такую команду, и лошадь решает, что ты приказал ей сделать то, что она хотела. И в следующий раз с большой долей вероятности она выполнит твой приказ.

– О! Да.

Они молча пили и обдумывали это глубокомысленное изречение. Наконец Балкаррес вышел из пьяной задумчивости.

– У кого, по-твоему, грудь лучше? – серьезно спросил он. – У миссис Линд или у баронессы?

27 июня 1777 года, форт Тикондерога

Меня начало беспокоить поведение миссис Рэйвен. На рассвете она подстерегла меня за казармой в помятой, будто ее долго не снимали, одежде, с пустыми и вместе с тем одухотворенными глазами. Она пристала ко мне и целый день ходила по пятам, беспрестанно болтая. Но ее разговоры, обычно хотя бы вскользь касавшиеся пациентов, которых мы наблюдали, и неизбежную рутину жизни в форте, сейчас вышли за узкие рамки забот текущего дня. Поначалу она всего лишь упомянула ранние годы своей замужней жизни в Бостоне. Ее первый муж был рыбаком, а она держала двух коз и продавала молоко на улицах. Я ничего не имела против того, чтобы узнать имена ее коз – Пэтси и Петуния; я и сама знала несколько достойных упоминания коз, особенно козла Хирама, чью сломанную ногу я лечила.

И не то чтобы меня не интересовали ее беспорядочные рассказы о первом муже: они, пожалуй, были довольно любопытными. Впоследствии, сойдя на берег, мистер Эванс стал горьким пьяницей – дело обычное – и завел дурную привычку отрезать уши или носы тех, кто ему не понравился, – а вот это уже было неординарно.

– Он прибивал уши к притолоке в моем загоне для коз. Высоко, чтобы козы не смогли дотянуться. Уши морщились на солнце, словно сухие грибы, – сообщила миссис Рэйвен тоном, которым обычно говорят о завтраке.

– Вот как. – Я хотела было сказать, что свежеотрезанные уши следует подкоптить – не будут морщиться, – но промолчала. Понятия не имею, носит ли еще Йен ухо адвоката в своем спорране; если да, то вряд ли ему понравится интерес миссис Рэйвен. Оба – и Йен и Джейми – при появлении миссис Рэйвен старались сбежать от нее, как от зачумленной.

– Говорят, индейцы отрезают разные органы своих пленников. Начинают с пальцев, сустав за суставом, – понизив голос, поделилась секретом миссис Рэйвен.

– Какая гадость. Не могли бы вы сходить в лазарет за корзиной чистой корпии?

Она послушно ушла, продолжая бормотать что-то себе под нос.

Дни шли за днями, напряжение в форте возрастало, и приступы болтовни у миссис Рэйвен становились все чаще – и бредовей. Теперь она могла начать с воспоминаний о своем далеком идеализированном детстве в Мэриленде и закончить не менее отдаленным будущим, причем довольно мрачным. Она предрекала, что нас убьют английские солдаты или захватят в плен индейцы, а потом обязательно изнасилуют и расчленят – причем одновременно. Я пыталась убедить ее, что у большинства мужчин для этого недостает сосредоточенности и согласованности движений.

– Может, поговоришь с ее мужем? – спросила я Джейми.

– Думаешь, он не замечает, что его жена сходит с ума? И что ему делать?

Сделать и правда можно было немногое: следить за ней и усмирять ее живое воображение или хотя бы не давать ей фантазировать вслух при излишне впечатлительных пациентах.

Шло время, и эксцентричные высказывания миссис Рэйвен стали меркнуть на фоне опасений остальных обитателей форта, особенно женщин. От них ничего не зависело, им оставалось лишь присматривать за детьми, стирать белье – на берегу озера под усиленной охраной или в кипящих котлах внутри форта – да ждать.

В лесу стало небезопасно – несколько дней назад убили и скальпировали двоих дозорных. Это ужасное событие сильно повлияло на миссис Рэйвен, но почти никак не отразилось на моей силе духа. Правда, я больше не смотрела из-за бруствера на бесконечные мили зелени с прежним удовольствием – лес будто даже выглядеть стал угрожающе. Чистого белья хотелось по-прежнему, но каждый раз, когда я выходила из форта, по коже бежали мурашки.

– Тринадцать дней, – сказала я, ведя пальцем по дверному косяку нашей комнаты. Джейми сделал на нем зарубки по числу дней своей службы в армии и перечеркивал одну каждый раз, когда вечером ложился спать. – Ты делал такие пометки, когда сидел в тюрьме?

– Не в Форт-Уильяме или Бастилии, – подумав, ответил он. – В Ардсмуре… да, там мы так делали. – Встав позади меня, он поглядел на дверной косяк и длинную линию аккуратных зарубок. – Если б Йен не ушел, мы бы, наверное, сбежали.