Рэй Брэдбери - Сборник 7 ДАЛЕКО ЗА ПОЛНОЧЬ

– Ну, вот я и пришла, – сказала она, улыбаясь.

– А знаете, я не удивлен, – сказал он.

– Покажи мне раков и бабочек, – попросила она.

Они пошли к озеру и сидели на песке, их овевал теплый ветерок, играя волосами и кружевными оборками блузки мисс Тейлор, а Боб сидел чуть поодаль; они ели сэндвичи с ветчиной и пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.

– Ух, до чего ж здорово, – сказал он. – В жизни не было так здорово.

– Вот уж не думала, что когда-нибудь попаду на такой пикник, – сказала она.

– С каким-то сопливым мальчишкой.

– И тем не менее я не чувствую неловкости.

– Радостно слышать.

Больше они почти не разговаривали.

– Считается, что все это плохо, – сказал он потом. – А почему, понять не могу. Мы просто гуляли, ловили всяких там бабочек, раков, ели сэндвичи. Но если б папа с мамой узнали и ребята тоже, мне б здорово досталось. А другие учителя, наверное, тоже над вами бы смеялись, да?

– Боюсь, что так.

– Тогда, наверное, лучше нам больше не ловить бабочек.

– Сама не понимаю, как вышло, что я здесь, – сказала она.

Так закончился этот день.

Вот примерно и все, что касается встреч Энн Тейлор и Боба Сполдинга: две-три бабочки-данаиды, книжка Диккенса, дюжина пойманных раков, четыре сэндвича да две бутылочки апельсинового «Краша». В следующий понедельник, совершенно неожиданно, Боб так и не дождался мисс Тейлор выходящей из дома, чтобы идти в школу, хотя прождал ее довольно долго. Оказалось, она вышла раньше обычного и была уже в школе. К тому же к вечеру в тот день у нее разболелась голова, она ушла пораньше, и последний урок вместо нее провела другая учительница. Боб побродил возле ее дома, но ее нигде не было видно, а позвонить в дверь и спросить он побоялся.

Во вторник вечером после уроков они оба снова сидели в тишине класса, Боб, довольный, словно это блаженство будет длиться вечно, старательно вытирал доску, а мисс Тейлор проверяла тетради так, будто она тоже вечно будет сидеть здесь, в этой особой, мирной тишине и счастье. Вдруг на здании суда пробили часы. Их бронзовый, тяжкий гул доносился из соседнего квартала, заставляя все твое тело содрогнуться, стряхивая с костей прах времени, проникая в самую кровь, отчего казалось, ты стареешь с каждой минутой. Оглушенный этими ударами, ты невольно ощущаешь разрушительное течение времени, и когда пробило пять, мисс Тейлор вдруг подняла голову, долгим взглядом посмотрела на часы и отложила ручку.

– Боб, – окликнула она.

Он испуганно обернулся. За тот блаженный, исполненный покоя час, который они провели здесь, никто еще не нарушил тишины.

– Подойди, пожалуйста, – попросила она.

Он медленно положил губку.

– Хорошо, – ответил он.

– Сядь, Боб.

– Хорошо, мэм.

Какое-то мгновение она пристально смотрела на него, пока он не отвел взгляда.

– Боб, ты, наверное, догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? Верно?

– Да.

– Может, будет лучше, если ты первый мне скажешь?

– О нас, – помолчав, сказал он.

– Сколько тебе лет, Боб?

– Скоро будет четырнадцать.

– Тебе тринадцать лет.

Он поморщился.

– Да, мэм.

– А знаешь, сколько мне?

– Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.

– Двадцать четыре.

– Через десять лет мне тоже будет двадцать четыре… почти, – сказал он.

– Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.

– Нет, но иногда я чувствую, будто мне все двадцать четыре.

– Иногда ты даже поступаешь так, как будто тебе двадцать четыре.

– Правда?!

– Посиди немного спокойно, не вертись, нам надо многое обсудить. Очень важно, чтобы мы поняли, что происходит. Ты согласен?

– Да, наверно.

– Прежде всего давай признаем: мы с тобой самые лучшие, самые большие друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого ученика, как ты, и еще никогда ни к какому другому мальчику я не относилась так хорошо.

При этих словах Боб покраснел. А она продолжала:

– И позволь мне сказать за тебя: я для тебя самая милая учительница из всех, каких ты встречал.

– О, гораздо больше, – сказал он.

– Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо учитывать уклад жизни в городе, что скажут люди, и подумать о нас – о тебе и обо мне. Я размышляла об этом много-много дней, Боб. Не думай, что я что-либо упустила или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При определенных обстоятельствах наша дружба и впрямь была бы странной. Но ты не обычный мальчик. Кажется, я неплохо знаю себя и знаю, что совершенно здорова, как умственно, так и физически, и каковы бы ни были наши с тобой отношения, они возникли потому, что я реально оцениваю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб. Но в нашем мире, Боб, это не в счет, разве что если речь идет о человеке взрослом. Не знаю, понятно ли я говорю.

– Все понятно, – сказал он. – Просто, если б я был на десять лет старше и на пятнадцать дюймов выше, все было бы по-другому. Но ведь это же глупо судить о человеке по его росту, – добавил он.

– Но все люди считают, что это разумно.

– А я – не все, – возразил он.

– Понимаю, тебе это кажется нелепым, – сказала она. – Ты чувствуешь себя вполне взрослым и правым и знаешь, что тебе нечего стыдиться. Тебе действительно нечего стыдиться, Боб, помни об этом. Ты был совершенно честен и чист, надеюсь, я тоже.

– Да, вы тоже, – сказал он.

– Может быть, когда-нибудь в какой-нибудь идеальной стране, Боб, люди научатся так точно определять душевный возраст человека, что смогут сказать: «Это уже мужчина, хотя физически ему всего тринадцать лет; каким-то чудом, по какому-то счастливому стечению обстоятельств, он – мужчина с присущим мужчине сознанием своей ответственности, своего положения, своего долга». Но пока, Боб, боюсь, нам придется мерить все годами и ростом, как делают обычно в нашем обычном мире.

– Мне это не нравится, – сказал он.

– Мне, возможно, тоже это не нравится, но ведь ты не хочешь, чтобы все стало гораздо хуже, чем теперь? Ты же не хочешь, чтобы мы оба были несчастливы? А это обязательно случится. Поверь, тут ничего не поделаешь, даже то, что мы разговариваем о нас с тобой, уже достаточно странно.

– Да, мэм.

– Но мы, по крайней мере, понимаем все, что с нами происходит, и сознаем, что мы правы, что мы честны и вели себя достойно и что нет ничего дурного в том, что мы понимаем друг друга, и ни о чем дурном мы вовсе не помышляли, потому что даже не представляем себе, что такое возможно, верно?

– Да, знаю. Но ничего не могу с собой поделать.

– Теперь нам надо решить, как быть дальше, – сказала она. – Пока только ты и я знаем об этом. Потом, вероятно, узнают и другие. Я могу добиться, чтобы меня перевели в другую школу…

– Нет!

– Тогда, может, тебя перевести в другую школу?