Рэй Брэдбери - Сборник 7 ДАЛЕКО ЗА ПОЛНОЧЬ

– А знаешь, Том, на кого это похоже?

– Да, дедушка. На тебя. Много-много лет назад.

– А, так ты тоже заметил? Бог мой, точно. Это же я в свой восемнадцатый день рождения, когда вся Ирландия, и все ее зеленые луга, и нежные девушки были у меня еще впереди, а не позади. Это же я, точно я. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты, Том, тоже. А ты, Фрэнк, Бог свидетель, ты просто чародей. Ты отличный художник, мальчик.

– Делаю, что могу. – Фрэнк потихоньку вернулся на середину комнаты. – Делаю, что знаю .

– А Тома ты знаешь до кончиков волос, до кончиков ресниц. – Старик обернулся с улыбкой. – Ну, Том, каково тебе глядеть на свет моими глазами? Чувствуешь, что ты герой, что мир лежит перед тобой, как рыбный ряд на дублинском базаре?

Том рассмеялся. Дед тоже. А за ними и Фрэнк.

– Еще по стаканчику. – Старик налил всем виски. – А потом мы позволим тебе тактично улизнуть, Фрэнк. Только обязательно возвращайся. Мне надо с тобой потолковать.

– О чем? – спросил Фрэнк.

– О Великих Тайнах. О Жизни, о Времени, о Бытии. А по-твоему, о чем же еще, Фрэнк?

– Этого довольно, дедушка… – сказал Фрэнк и запнулся, с удивлением услышав сорвавшееся с языка слово. – Я хотел сказать, мистер Келли…

– И дедушки довольно.

– Мне надо бежать. – Фрэнк залпом допил свой виски. – Созвонимся, Том.

Дверь захлопнулась. Фрэнк ушел.

– Ты, разумеется, переночуешь у меня, дедушка? – Том подхватил саквояж. – Фрэнк не вернется. Ты ляжешь на его кровати.

Том уже застилал одну из двух кушеток у дальней стены.

– Спать еще рано. Так что давай, дедушка, еще немного выпьем и поговорим.

Но старик, пораженный, молча разглядывал картины, развешанные по стенам.

– Здорово нарисовано.

– Это все Фрэнк.

– И лампа тоже красивая.

– Ее сделал Фрэнк.

– А коврик на полу?..

– Фрэнк.

– Бог мой, – шептал старик, – ну и трудяга этот Фрэнк!

Он медленно шаркал по комнате, как в музее.

– Да тут просто яблоку негде упасть от шедевров, – говорил он. – В Дублине ты ни на что такое не сподобился бы.

– Поживешь вдали от дома – многому научишься, – смущенно сказал Том.

Старик закрыл глаза и допил свой стакан. – Тебе нехорошо, дедушка?

– Меня скрутит среди ночи, – ответил старик. – Я, может, даже вскочу с постели и заору как полоумный. А сейчас ничего, только в животе крутит да в затылке побаливает. Давай потолкуем, малыш.

И они толковали и пили до полуночи, а потом Том уложил деда и лег сам, и они еще долго не могли уснуть.

Около двух часов ночи старик внезапно проснулся.

Он огляделся вокруг, всматриваясь в темноту, пытаясь понять, где он находится, потом разглядел картины, мягкие кресла, лампу и коврики, сделанные Фрэнком, и сел на кровати. Он сжал кулаки. Затем поднялся, наспех оделся и, шатаясь, бросился к двери, словно боясь опоздать, пока не случилось что-то ужасное.

Хлопнула дверь, Том резко открыл глаза.

Где-то в темноте ночи слышался голос: кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям, во все горло выкрикивал проклятия, богохульствовал, и под конец послышался град неистовых ударов, будто кто-то колошматил стену или какого-то врага.

Спустя долгое время дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в дом.

Качаясь, что-то бормоча и шепча, старик содрал с себя мокрую одежду перед потухшим камином, потом бросил на тлеющие угли газету: она вспыхнула, мимолетно озарив лицо, на котором ярость постепенно сменялась оцепенением. Старик отыскал брошенный Томом халат и надел его. Когда старик протянул свои руки с кровавыми прожилками к меркнущему пламени, Том крепко зажмурился.

– Черт, черт, черт! Вот досада!

Дед налил себе виски и залпом выпил. Он, прищурившись, посмотрел на Тома, потом на картины по стенам, опять поглядел на Тома, на цветы в вазах, а затем снова выпил. Спустя долгое время Том сделал вид, что проснулся.

– Третий час ночи. Тебе надо отдохнуть, дедушка.

– Отдохну, когда кончу пить. И думать!

– О чем думать, дед?

– Сейчас, – сказал старик, сидя в полумраке комнаты, держа обеими руками стакан, пока в камине догорали последние призрачные огоньки, – я вспомнил твою милую бабушку в июне тысяча девятьсот второго. И как родился твой отец, и как это было здорово, и как потом родился ты, и как это было здорово. И как твой отец умер, когда ты был совсем крохой, и как тяжело пришлось твоей матери, и как она тряслась над тобой, может даже слишком, в те голодные и холодные времена в суровом Дублине. А я все время был на работе, в поле, и мы виделись с тобой только раз в месяц. Люди рождаются, люди умирают. Вот какие мысли крутятся в стариковской голове по ночам. Я вспоминал, как ты родился, Том, это был счастливый день. А теперь вот ты какой стал. Так-то.

Старик замолчал и допил виски.

– Дедушка, – наконец произнес Том, почти как ребенок, который украдкой пробирается в дом, ожидая наказания и прощения за еще не названный грех, – я вызываю у тебя беспокойство?

– Нет, – сказал старик и добавил: – Только как ты будешь жить, как люди будут к тебе относиться, хорошо или худо, – вот что мне покоя не дает.

Старик сидел неподвижно. Юноша лежал, глядя на него во все глаза, и наконец сказал, словно угадав его мысли:

– Я счастлив, дедушка.

Старик наклонился к нему.

– Правда?

– Как никогда в жизни.

– Да? – В полутьме старик вгляделся в лицо юноши. – Да, вижу. Но надолго ли твое счастье, а, Том?

– А разве бывает вечное счастье, дедушка? Все на свете проходит, разве не так?

– Замолчи! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!

– Нет, но у вас ведь не все время было одинаково? Первые годы – одно, потом уже по-другому.

Старик прикрыл рот рукой, потом закрыл глаза, потирая лицо.

– Да, твоя правда. У каждого из нас по две, нет, по три, даже по четыре жизни. И все они проходят, это верно. Но память о них остается. И из всех прожитых тобой четырех, пяти или двенадцати жизней одна – особенная. Помню, однажды…

Старик вдруг осекся.

– Что однажды, дед? – спросил юноша.

Взгляд старика был устремлен куда-то в даль ушедших лет. Теперь он обращался уже не к этой комнате, и не к Тому, и вообще ни к кому. Казалось, он разговаривает даже не с самим собой.

– О, это было давным-давно. Когда я в первый раз вошел в эту комнату сегодня, мне почему-то сразу вспомнилось. Я как будто снова бежал по берегу Голуэя, как в ту достопамятную неделю…

– В какую неделю, когда?

– На ту неделю, летом, пришелся мой двенадцатый день рождения, подумать только! Это было еще при королеве Виктории, мы жили тогда в торфяной халупе неподалеку от Голуэя, и я бродил по берегу, собирал всякую выброшенную морем всячину, и день был такой погожий, что даже грустно, потому что знаешь: это ненадолго.