Рэй Брэдбери - Сборник 13 КОШКИНА ПИЖАМА

И вдруг я заорал:

– Сукины дети!

Я подскочил к задней двери вагона и распахнул ее настежь.

– Ублюдки!

Три дюжины адвокатов вскочили, услышав мой пронзительный, как гудок паровоза, крик.

– Пожар! – кричал я. – Театр Форда горит! Пожар! – орал я.

Все, кто был в этом проклятом, в этом страшном поезде, услышали мой крик.

Распахнулись настежь старинные двери. С дикими воплями вылетели стекла в старинных окнах.

– Постойте! – вскричал Грин.

– Нет! – ревел я. – Пожар! Пожар!

Я бежал из вагона в вагон, крича, раздувая пламя.

– Пожар!

Все до единого в панике, словно подхваченные ветром, вымелись, из поезда.

Платформа кишела несчастными жертвами и обезумевшими адвокатами, наспех выписывавшими имена и что-то бормотавшими себе под нос.

– Пожар, – прошептал я в последний раз.

Поезд был пуст, как кабинет стоматолога в неудачный день.

Грин, шатаясь, подошел ко мне; на сей раз это его ноги словно приросли к земле. Лицо его было пепельно-серым, казалось, ему не хватало воздуха.

– Поворачивай поезд обратно, – сказал я.

– Что?

Марти повел меня через груды нетронутых гаванских сигар и игральных карт.

– Назад, – простонал я. – Отправляй его обратно на Вашингтонский вокзал, в апрель тысяча восемьсот шестьдесят пятого года.

– Мы не можем.

– Вы же только что приехали оттуда. Назад, о боже, возвращайтесь назад.

– У нас нет обратных билетов. Мы можем ехать только туда.

– Туда? А что, у «MGM» еще остались свои железные дороги, не закатанные в асфальт? Так поезжайте по ним, как в тысяча девятьсот тридцать втором, бросьте Луиса Майера, скажите ему, что Тальберг 6жив и едет в четвертом вагоне, Майера хватит сердечный приступ.

– Луи?

– И Гарри Кона тоже, – добавил я.

– Но «MGM» не его студия.

– Он может вызвать такси или отправиться на попутных, но никто больше не сядет в этот проклятый, дурацкий поезд.

– Никто?

– Если не хотят быть похороненными в театре Форда, когда я и впрямь возьму и подожгу его.

Толпа адвокатов на платформе заволновалась и жалобно зароптала.

– Они готовятся подать в суд, – сказал Грин.

– Моя жизнь застрахована, я уступлю им свою страховку. Давай задний ход.

Поезд вздрогнул, как огромный железный пес.

– Поздно, мне пора идти.

– Господи, конечно. Смотри.

Все несчастные и их адвокаты, толкаясь, ринулись по вагонам, и о придурке, кричавшем «Пожар!», тут же позабыли.

Поезд тронулся с ужасным скрежетом.

– Прощай, – шепнул Грин.

– Выкладывай, – устало сказал я. – Кто на очереди?

– На очереди?

– В этом твоем чертовом, в этом жутком Сачке для Покойников. Кого поймают, задушат и проткнут булавкой?

Грин вытащил смятый листок бумаги.

– Некто по имени Лафайет.

– Некто? Да ты болван, тупица, неуч! Ты что, не знаешь, что Лафайет спас нашу Революцию, когда ему был всего двадцать один год, он поставлял нам оружие, корабли, обмундирование, людей?!

– Здесь ничего такого не сказано. – Грин уставился в свои записи.

– Лафайет был воспитанником Вашингтона. По приезде на родину он назвал своего первого сына Джордж Вашингтон Лафайет.

– Это они упустили, – признал Грин.

– Оглянись назад, в поколение семидесятых, они назовут кряду восемь десятков городов, в которых люди называли улицы, парки, районы его именем. Лафайет, Лафайет, Лафайет.

– Э, постой-ка! – Грин ткнул пальцем в лист. – Точно, Лафайет будет во втором прощальном турне.

Поезд издал кровожадный свист, колеса заскрежетали зубами.

– До встречи в Спрингфилде. – Грин вспрыгнул на подножку последнего вагона. – В апреле.

– А кто это еще с тобой? – прокричал я.

Грин обернулся и крикнул в ответ:

– Бут. Джон Уилкс Бут. 7Он читает лекции прямо из окна вон того вагона, впереди.

– Жалкий сукин сын, – пробормотал я.

Грин прочел это по моим губам и повторил:

– Жалкий сукин сын.

И поезд укатил вдаль.

По ночам ты спишь всего четыре часа. Ложишься в одиннадцать, встаешь в три, и все вокруг кристально-прозрачно. Так ты начинаешь день, пьешь кофе, час проводишь за чтением книги, вслушиваешься в доносящиеся издалека невнятные, нездешние голоса и звуки музыки предрассветных радиостанций, иногда ты идешь прогуляться, не забыв прихватить с собой специальное разрешение от полиции. Раньше тебя часто забирали в участок за то, что гуляешь поздно и в неурочный час, и это было ужасно неудобно, так что, в конце концов, ты испросил себе специальное разрешение. Теперь ты можешь, насвистывая, бродить где вздумается, сунув руки в карманы, неторопливо и легко пристукивая каблуками по тротуару.

И все это продолжается с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать. Сейчас тебе двадцать пять, но по-прежнему хватает четырех часов сна.

В твоем доме очень мало стеклянных предметов. Ты бреешься электрической бритвой, потому что безопасной иногда можно порезаться, а ты не можешь себе такого позволить.

Ты гемофилик. Если у тебя начинает течь кровь, ее не остановить. Таким же был твой отец, хотя для тебя он был всего лишь пугающим примером: однажды он порезал палец, порез был довольно глубокий, и отец умер по дороге в больницу от потери крови. В твоем роду по линии матери тоже были гемофилики, именно от них ты и получил эту болезнь.

В правом внутреннем кармане пиджака ты всегда носишь маленький пузырек с коагулянтом в таблетках. Если порежешься, то немедленно их глотаешь. Коагулянт разносится по твоей кровеносной системе, снабжает ее необходимым для свертывания веществом, и кровотечение останавливается.

Вот так и живешь. Тебе достаточно четырех часов сна, но при этом ты должен держаться подальше от острых предметов. Каждый день твоей жизни почти в два раза длиннее, чем у обычного человека, но вероятная продолжительность твоей жизни коротка, так что, по иронии, одно уравновешивает другое.

До прихода утреннего почтальона еще уйма времени. Поэтому ты садишься за пишущую машинку и настукиваешь четыре тысячи слов. Ровно в девять, когда перед входной дверью щелкает крышка почтового ящика, ты собираешь в стопку отпечатанные листы, соединяешь их скрепкой, проверяешь копию, сделанную под копирку, и кладешь листы в папку под заголовком «РОМАН В РАБОТЕ». Потом, закурив сигарету, выхолишь забрать почту.

Вынимаешь из ящика письма. Чек на триста долларов от большого журнала, два отказа из мелких издательств и маленькая картонная коробочка, перевязанная зеленой бечевкой.

Перетасовав еще раз письма, ты обращаешь вниманием на коробку, развязываешь ее, открываешь крышку, запускаешь внутрь руку и достаешь оттуда какой-то предмет.