Рэй Брэдбери - Зеленые тени, Белый Кит

Нити арфы вздрогнули. Звуки растворились, словно рябь на потревоженной воде, набегающей на берег. Из арфы выскочил «Мальчик Дэни». Следом – «Зеленое платье», застегнутое на все пуговицы. Потом – «Я Шон Лайм из Лимерика» и «Шумные поминки». Звуки арфы ощущаешь как шампанское, налитое в большой фужер, – щиплет веки, ласково брызжет на лоб.

На моих щеках расцвели испанские апельсины. Дыхание играло в ноздрях, как на флейте. Ступни тайно задвигались, затанцевали в неподвижных ботинках.

Арфа запела «Янки Дудль».

И я снова опечалился.

Ведь она не видит свою арфу, думал я. Не слышит музыку!

Действительно, ее руки, сами по себе, подпрыгивали и плескались в воздухе, щипали струны – два древних паука, занятых своей быстро сплетенной паутиной, порванной ветром и обновленной. Она позволяла пальцам играть самим по себе, а ее лицо поворачивалось то туда, то сюда, словно жила в соседнем доме и ей нужно было только время от времени выглядывать, чтобы руки не натворили бед.

– А-а, – вздохнула во мне моя душа.

«Вот он, твой шанс!» – почти вскричал я. Боже, ну конечно!

Но я промолчал и дождался, пока она сорвет последние грозди и пригоршни из «Янки Дудль».

С сердцем, колотившимся в горле, я сказал:

– Вы великолепно играете.

Мое тело лишилось тридцати фунтов веса.

Женщина кивнула и заиграла «Летний берег», пальцы ткали мантильи из одного только дыхания.

– В самом деле, вы играете замечательно, – сказал я.

Еще двадцать фунтов долой.

– Когда играешь сорок лет, – сказала она, – то не замечаешь.

– Вы так прекрасно играете, что могли бы выступать в театре.

– Да ну вас!

Тут словно два воробья клюнули в плавно крутящийся челнок.

– С какой стати я должна думать про оркестры?

– Это работа в помещении, – сказал я.

– Мой отец, – сказала она, пока ее руки то удалялись от нее, то возвращались, – сделал эту арфу, он хорошо играл и меня обучил. Он говорил – Боже упаси тебя от игры под крышей!

Пожилая женщина прищурилась, вспоминая.

– Играй за театром, перед театром, везде, говорил он, но не играй внутри, где музыка угасает. С таким же успехом можно играть на арфе в гробу!

– Разве инструмент не портится от дождя?

– Это под крышей арфы страдают от жары и паров, говорил отец. Держи ее на воздухе, пусть дышит, набирается из воздуха тончайших оттенков и тембров. К тому же, говорил он, когда покупают билеты, каждый думает, что может орать на тебя, если ты ему не угодил. Избегай этого, говорил отец, в один год тебя назовут талантливой, в другой – бездарной. Иди туда, где они будут проходить мимо; если им понравится твоя песня – ура! А те, кому не понравится, уйдут из твоей жизни. Вот так, доченька, тебе будут встречаться только те, кто приходит по зову сердца. Зачем запираться в компании всяких злыдней, когда можно жить на свежем ветерке улиц вместе с послушными ангелами. Но я слишком увлеклась. Так что?

Она в первый раз пристально посмотрела на меня, словно вышла, щурясь, из темной комнаты.

– Кто вы? – спросила она. – Вы развязали мне язык! Что у вас на уме?

– Ничего хорошего не было, пока минуту назад я не завернул за этот угол, – сказал я. – Я готов был свалить колонну Нельсона, устроить скандал в очереди за билетами в кино, готов был то рыдать, то богохульствовать…

– Не могу вас таким представить. – Ее пальцы соткали еще один ярд песни. – Кто же заставил вас передумать?

– Вы, – сказал я.

С таким же успехом я мог пальнуть ей в лицо из пушки.

– Я? – сказала она.

– Вы подобрали день с мостовой, встряхнули его и пустили бежать дальше со свистом.

– Я это сделала?

В первый раз я услышал, как из мелодии выпало несколько нот.

– Или, если хотите, ваши руки, которые заняты своим делом без вашего ведома.

– Надо же одежду стирать, вот и стираешь.

Я почувствовал, как мое тело наливается свинцом.

– Не делайте этого! – сказал я. – Почему мы, прохожие, должны восхищаться этим, а не вами?

Она закинула голову; ее руки задвигались медленнее.

– А почему вас интересуют такие, как я?

Я стоял перед ней и мог бы рассказать, что поведал мне старик в убаюкивающей тиши паба «Четыре провинции». Мог ли я сказать про гору прекрасного, которая росла всю жизнь и заполнила мою душу, и про самого себя с детским совком, раздающим это прекрасное всему миру по крупинкам? Должен ли я перечислять все, что задолжал людям на сценах и голубых экранах, которые заставили меня плакать, смеяться или просто вдохнули в меня жизнь, но никто в затемненном кинотеатре не обернулся и не осмелился крикнуть: «Если тебе нужна помощь – я твой друг!»? Припомнить ли для нее того человека в автобусе десять лет назад, который так легко и непринужденно смеялся на заднем сиденье, что его смех заставил каждого из нас растаять и весело захохотать, катиться кубарем из дверей, но ни у кого не хватило смелости прерваться, коснуться его плеча и сказать: «Вы доставили нам огромное удовольствие. Господь вас благослови!»? Мог ли я ей сказать, что она лишь частица большого счета, задолженность по которому давно просрочена? Нет. Ничего из этого я сказать ей не мог.

– Представьте.

– Пожалуйста, – сказала она.

– Предположим, вы – американский писатель, разыскивающий материал далеко от дома, жены, детей и друзей, в мрачном отеле, в гнусный серый день с битым стеклом, жеваным табаком и закопчепным снегом в душе. Представьте, вы гуляете по холодным улицам и тут встречаете маленькую женщину с золотистой арфой и все, что она исполняет из других времен года – осени, весны, лета, приходящих и уходящих для всех. И лед тает, туман рассеивается, ветер пышет июнем, и чувствуешь себя на десять лет моложе. Представьте, пожалуйста.

Она оборвала мелодию.

Ее поразила внезапная тишина.

– Глупый вы, – сказала она.

– Представьте себя на моем месте, – сказал я. – Возвращаюсь в отель. И по пути мне захотелось что-нибудь услышать, что угодно. Игру. И когда вы играете – уйти за угол и слушать.

Она положила пальцы на струны и замерла, зашевелив губами. Я ждал. Наконец она вздохнула, застонала. И вдруг закричала:

– Убирайся!

– Что?..

– Из-за тебя я разучилась играть! Смотри! Ты все испортил!

– Я только хотел сказать спасибо…

– Моей заднице! – закричала она. – Что за дубина, что за дурень! Занимайся своим делом! Своей работой! Оставь меня в покое! Ах, мои бедные пальчики, загублены, загублены!

Она пристально смотрела на них, затем бросила на меня яростный взгляд.

– Катись отсюда! – заорала она.

Я в отчаянии убежал за угол.

Вот, думал я, добился своего! Благодарностью убил. Это про меня. Дурак, держал бы язык за зубами.

Я прислонился спиной к стене здания, сползая вниз. Должно быть, протикала минута.