Петр Павленко - На Востоке [Роман в жанре «оборонной фантастики»]

К Богданову Луза не пошел.

«Проехать в гости к Михаилу Семеновичу? — думал он. — Да нет, замотает, дьявол, на свеклу куда-нибудь потащит или на рыбу, и поговорить не удастся».

И однажды с надеждой подумал о Шлегеле.

«Этот умеет», думал он с удовольствием о красивых усталых глазах Шлегеля, о его спокойном голосе и повадке ничем не занятого и как бы всегда свободного человека.

Позвонил Шлегелю. Тот собирался на Нижний Амур и охотно брал с собою Василия.

— Ты будь готов, я заеду, — сказал он просто. — Как раз шоссе возле тебя погляжу.

Они помчались на рольс-ройсе по широкому, гладкому шоссе вдоль Амура в тот — теперь уже обжитой — город, что еще так недавно звался стройкой 214, а до того значился в лесоустроительных учреждениях куском неведомой никому тайги. Шлегель, как всегда, остановился у Марченко, в его просторной квартире, глядящей на реку, с высоты пятого этажа.

У Марченко гостил Гаврила Ефимович Янков — приезжал проведать родные места.

— Помнишь, как ползали от костра к костру? — спрашивал его Шлегель. — Помнишь, как мерзли? Веришь ли, что это было когда-нибудь?

— Я еще, Сема, помню, как тут медведи тонули, возле старой часовни. Один всю ночь звонил в колокол, ревел, требовал помощи, а мы лежим в землянках, трясемся от страха… Эх, жутко!

— А Ольгу, Ольгу помнишь? — смеялся Янков. — Как она писала доклад, что почва нашего города, говорит, опилки?

— Помню, — улыбнулся Шлегель, с невольной горечью думая о девушке, которую, кажется, тогда любил. — Да ведь и правда — опилки. Я сам видел: берег против твоей избы был весь, брат, из опилок, а по Амуру до самого моря опилки плыли бурыми прядями года три подряд… Ольга пишет тебе? — спросил он негромко.

— Не балует. Занята, говорит. Я сам понимаю — некогда ей: ребенок… Да и Москва, сам знаешь, это тебе не тайга. А уж муж у нее — просто беда! Сначала загнал в Москву. В отпуск вернулась домой — он ее обратно: с поручением! Она опять домой — он ее опять обратно. Изучать чего-то послал.

— Да-да… — говорит Шлегель и глубоко затягивается, будто вбирая вместе с дымом тысячи быстрых видений из совсем недавнего прошлого, когда жизнь Ольги шла вблизи него. Да, много лет прошло с тех пор, как он гулял с нею по берегу моря. Может быть, этого никогда даже и не было…

— Что, плохо живут, что ли? — спрашивает он, морща лоб.

— Вот в том-то и смех, что хорошо живут. Гонять он любит народ.

— Гонять! — говорит Луза. — Ты его гонку еще не знаешь. Это не гонять называется, а обследовать. Как доктор. Пристанет, спасенья нет, весь ему откройся.

И у него мелькает вдруг мысль, что к нему, к Шершавину, надо бы ехать. Вот уж кто посочувствовал бы, выслушал, выругал, придумал разные выходы и заинтересовался его бедою, как собственной.

— Большой человек, дельный человек Шершавин, — говорит Шлегель. — Видел я, что он делает из своих бойцов, каких людей растит. Не сообразили мы с тобой к нему заехать, Василий Пименович. Давно видел его?

— Давненько, — отвечает Луза.

— Зря избегаешь его. Хорошая голова, — как бы вскользь замечает Шлегель, но Лузе кажется, что он говорит это с тайным значением. — Забываем мы немножко Шершавина, — повторяет Шлегель. — Он обо всех, а о нем никто.

— Не пойму иной раз, — говорит Гаврила Ефимович: — край тот же, не вырос, дорог больше, самолетов больше, автомобилей больше, а раньше, брат, гораздо чаще мы встречались. Бывало, месяца не пройдет, — глядишь, Луза Василий Пименович катит в гости. Зуев пешком продерется через тайгу. Шотман прилетит сыграть в шахматы. А теперь живем оседло, тихо.

— Да, побегали, повертелись, — соглашается Шлегель. — За ящиком мыла Шотман, бывало, тысячи полторы километров отмахает. Ничего не было под руками. Полухрустов, помнишь, как поедет на ревизию, так, значит, исчез на год — только по радио и известно, где он.

Пятиэтажный дом дрожит под ветром. От воплей вьюги уютно на душе и тепло. Вьюга напоминает борьбу, авралы, штурмы, и пусть вопит и лает теперь она «чистый пейзаж», как говорит Гаврила Ефимович, «чистый пейзаж и удовольствие».

— А я, ребята, — говорит Янков, — хочу еще дальше на север забраться. В Арктику в самую. На зимовку.

— Успеешь, — бурчит Шлегель. — Отдохнуть надо.

— Нет, скучаю, не могу отдыхать, — говорит Янков. — Глушит меня город. Я ведь, Сомон, природу люблю.

— Э, брось! — смеется Шлегель. — Ты бы врать научился складнее. Какая такая у тебя любовь к природе? Откуда?

— Утром проснусь, лежу в кровати — и вот встает она, берет за сердце, природа. Слышу, как начинают пилы. Эх, батенька мой, был бы в музыкант, в б тебе записал. Вот начинают паровые пилы. На быстром ходу волнуется сталь и поет певучим голосом, с переливами. Тут сразу можно догадаться, какую она породу пилит. Кедр не даст такого звука, как дуб, но береза, брат ты мой, если на хорошее бревно попадешь, как соловей заливается… А за паровыми пилами вступают электрические — аккордами, рывками, за ними — ручные, грубовато, тзи-тзи, вроде аккомпанемента, и так все сольется вместе, и так звенит сообща, что хоть подпевай… Я, бывало, всю стройку слышу. Мне и смотреть не надо, я и так понимаю, что где.

— Так это ты всюду можешь иметь, какая ж это природа? — говорит Шлегель, вставая. — Это, Гаврила Ефимович, строительство, а не природа. И потом в Арктике, брат, никаких лесов нет. Не выдумывай зря. Вот тут, я помню, прекрасная березовая роща была, — говорит он, подходя к окну. — Когда мы в первый раз приземлялись с Севастьяновым, я ему сказал: «Помяни мое слово, вырубят рощицу месяца в три».

— Три не в три, а за год истребили, — сказал Марченко. — Теперь заново озеленяем город.

— А все Янков спилил. Музыку их слушал, — смеется Шлегель. — Как агрономы твои? — спрашивает он Марченко.

— Опыты не плохи. Овощ растет превосходно, а вот с хлебом беда — вымокает.

— Осенью, имей в виду, снимем тебя с хлебного снабжения, — говорит Шлегель. — Поднажми на агрономов. Слово мое твердо.

— Тогда снимайте меня самого, отдавайте под суд. С ума вы там посходили, в крае! — Руки Марченко так дрожат, что он не в состоянии закурить. — Апельсины тебе, может, еще надо?

— Слыхал, что в Манчжурии делается? Как ударят по нашей границе, так обходись своим хлебом, ни грамма не дадим, понял?

— Им что, они хоть завтра стукнут.

— Ну, значит, с завтрашнего дня и ешь, что посеял.

— В какое дело вы меня бросаете, — произнес Марченко шёпотом. — Все придется остановить, все. Одна будет думка теперь — хлеб. А разве я для хлеба город строил? Я заслужил, чтобы мне хлеб подвезли.

Янков сказал, откашливаясь:

— У меня, Генька, хуже твоего положение. Ты на обжитом месте, а я… — Он покачал головой. — И чего только с нами не бывает, скажи, пожалуйста. Изо льда мосты и острова буду теперь я делать.